 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№3, 2011
Александр Кушнер
СНИМОК С НЕРОНОМ
* * *
Осип Эмильевич, два-три заскока,
Несколько чудных, как тень, недомолвок
В ваших стихах погубили так много
Душ среди здешних березок и елок.
Если б вы знали, какую смекалку,
Хитрость и ловкость они проявили
В шатких стихах, то схватили бы палку,
С лестницы черной их мигом спустили.
То, что нашептано черною мукой,
Лестничным страхом, дверною пружиной,
Стало сегодня, во-первых, наукой,
А во-вторых, яйцекладкой мушиной.
Умные дурни, ученые дуры.
Вы, смысловик с голубыми белками,
Упоминательной клавиатуры
Им бы велели не трогать руками.
Музыка, мусор, муслин, замутненье
Мысли, маслины, Москва на медали —
Вот их ассоциативные звенья.
Осип Эмильевич, как вы отстали!
Вы и не знали, что вы герметичны,
И синкретичны, и интроспективны.
Вас раскусили, поймали с поличным
В цепком Воронеже, мерзлом и дымном.
* * *
Музыка — ты уроженка Милана,
Рима, Венеции, Пармы, Вероны.
Forte, fortissimo, fermo, piano
Или allegro, подъемы и склоны.
Музыка, ты итальянка, andante,
Или adagio и allegretto.
Генуя, Падуя, улица Данте,
Лоджии, лестницы, грань парапета.
Diminuendo, crescendo, stokatto,
Дымные пинии, душные розы,
Лукка, Сиена, холмисто, покато,
Бабочки, пчелы, сухие стрекозы.
И pianissimo, и espressivo,
И виноградники справа и слева,
Музыка — ты итальянское диво,
И переменчива так же, как дева.
НОВАЯ ЗЕМЛЯ
Какое чудное названье,
Подумай, — Новая Земля!
Когда б не тундра, не зиянье,
Не ледовитое дыханье,
А летний зной и тополя!
Топонимическая шутка,
Насмешка, смыслу вопреки?
Представь, как вьюга воет жутко,
Торчат торосы, как клыки.
Какое чудное названье!
Кто, в экспедиции какой
Его придумал в оправданье
Мечты несбыточной, земной?
А там еще и Мыс Желанья
Есть, Мыс Желанья, боже мой!
* * *
Мебель, утварь, трубы акведука,
Мостик, лодка, зонтик и сундук…
И у нас бы тоже из бамбука
Было все, расти у нас бамбук.
По ночам бамбуковая роща
На ветру б шумела за стеной.
Вне столиц спокойнее и проще
Пышный век, имперский век восьмой.
И, конечно, бабочка-белянка,
Рея, как цветочный лепесток,
Европеянка и китаянка,
Пришивала б к Западу Восток.
Присмотрись-ка лучше, ну-ка, ну-ка:
К тени тень, густой, как частокол,
Разве не из зарослей бамбука
Иероглиф в письменность пришел?
Не песок египетский, так камень,
Не бамбук китайский, так тростник,
Не сосняк, так ельник под руками,
Благо все, к чему бы ни привык.
Выходи же, радуясь бамбуку,
И к скитаньям сердце приспособь.
Пусть Ду Фу протягивает руку,
Чтоб помочь Ли Бо пройти сквозь топь.
* * *
Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —
Это значит, что грекам жилось неплохо.
Подгоняла триеру волна морская,
В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.
Налегай на весло, ничего, что трудно,
В порт придем — отдохнет твоя поясница.
А в краях залетейских мерцает скудно
Свет и не разглядеть в полумраке лица.
Я не знаю, какому еще народу
Так светило бы солнце и птицы пели,
А загробная, тусклая жизнь с исподу
Представлялась подобием узкой щели!
Как сказал Одиссею Ахилл, в неволе
Залетейской лишенный огня и мощи,
На земле хорошо, даже если в поле
Погоняешь вола, как простой поденщик.
Так кому же мне верить, ему, герою,
Или тем, кто за смертной чертой последней
Видит царство с подсветкою золотою,
В этой жизни как в тесной топчась передней?
* * *
Заплыл в очках — и там они,
На глубине, упали в воду.
Ныряй, сердись, себя брани.
У них два глаза, две клешни,
Моллюск признает в них породу,
Им краб окажется сродни.
А близорукую заботу
Они забудут, впав в дремоту
На дне морском, в сплошной тени.
По водной ряби, как ползком,
Плыви обратно. Все бывает.
Смирись: ничто не пропадает,
Но в измерении другом
Живет загадочно, тайком.
Пловец стихи припоминает
Про чистый перл на дне морском.
Пусть этот сдвоенный предмет,
Пусть это странное созданье
Просуществует сотни лет,
И пусть его воспоминанье
О нас — то краба удивит,
То вдруг разжалобит моллюска.
Их тоже миф, как нас, пьянит,
А без него темно и тускло.
* * *
Утром тихо, чтобы спящую
Мне тебя не разбудить,
Я встаю и дверь скрипящую
Пробую уговорить
Обойтись без скрипа лишнего,
И на цыпочках, как вор,
Может быть, смеша Всевышнего,
Выбираюсь в коридор.
Есть в моем печальном опыте
Знанье горестное. Вот,
Так и есть: в соседней комнате
На столе записка ждет:
“Провела полночи с книжкою,
Не могла никак уснуть.
Постарайся утром мышкою
Быть. Не звякни чем-нибудь”.
Спи, не звякну. Все движения
Отработаны, шаги,
Как церковное служение,
Не забыты пустяки,
Все обдумано и взвешено,
Не должно ничто упасть.
Спи. К любви печаль подмешана,
Страх, а думают, что страсть.
* * *
Когда листва, как от погони,
Бежит и ходит ходуном,
Как в фильме у Антониони
И у Тарковского потом,
Я отвести не в силах взгляда,
Такая это мгла и свет,
И даже фильмов мне не надо —
Важна листва, а не сюжет.
Когда б на Каннском фестивале,
Припомнив всю тоску и боль,
Ей, буйной, премию давали
За ею сыгранную роль,
Как это было б справедливо!
Она б раскланялась, опять
Фрагмент кипенья и надрыва
Сумев так чудно показать.
НА БОЛЬШОМ ПРОСПЕКТЕ
Большой проспект году в сорок седьмом
Представь себе — и станет страшновато
Не потому, что старый гастроном
Вернется, а давно исчез куда-то,
Не потому, что вырубленный сквер
Зашелестит опять, ведь это чудно,
Не потому, что мальчик-пионер
Тебя смутит — узнать его нетрудно,
Не потому, что праздничный портрет:
Усы, мундир, погоны на мундире,
Два этажа собою занял, свет
Затмив кому-то на три дня в квартире,
А потому, что все, почти что все,
Идущие по делу и без дела
В загадочности взрослой и красе
Лениво, быстро, робко или смело
В привычной для проспекта полумгле —
Он узок, как гранитное ущелье, —
Их никого нет больше на земле,
Нет никого, какое ж тут веселье?
* * *
На этом снимке я с Нероном,
Как будто он мой лучший друг.
Он смотрит взглядом полусонным,
Но может рассердиться вдруг.
И в самом деле, можно ль к бюсту
Так подходить, сниматься с ним?
А вдруг проснется злое чувство —
А в гневе он неукротим.
И разве я люблю Нерона?
Он в римской тоге, я в плаще,
Все это странно, беззаконно
И беспринципно вообще.
И все, что мне о нем известно,
Такой кошмар, сплошное зло!
А вот поди ж ты, сняться лестно
С ним, — столько времени прошло!
|
|
