 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№2, 2016
Владимир Салимон
ЖИЗНИ НЕДОСТАТКИ И ИЗЛИШКИ
* * *
Ничего сентиментального.
Плачет бронзовый кумир,
словно он из зазеркального
возвратился в здешний мир.
С постамента невысокого,
как с листка календаря,
на меня глядит убогого
он при свете фонаря.
Глядя на ребячьи шалости,
он растрогался, размяк
не от жалости — от старости.
Плачет. Кашляет в кулак.
* * *
Все за последний час переменилось —
погода, люди, социальный строй.
И я сказал любимой:
Сделай милость,
открой пошире двери на балкон!
Шум с улицы, что прежде был не слышен,
как будто бы усилился стократ,
и понемногу, бывший неподвижен,
задергался, зашевелился сад.
Я обратил внимание, что дети
без устали гоняют мяч в саду,
а не сидят в рядок на парапете,
завороженно глядя в пустоту.
* * *
Вставало солнце тяжело,
поскольку небо на рассвете
все тучами заволокло
и солнце им попалось в сети.
Живописал я облака,
а думал про рыбачьи лодки,
про их зеленые бока,
что в чешуе, как у селедки.
Я думал, днища их черны,
словно обугленные палки, —
такими видят с глубины
их бледнолицые русалки.
* * *
Жизни недостатки и излишки —
все воспринимается всерьез.
К несусветной радости мальчишки
самовар дымит, как паровоз.
Будучи назначен машинистом,
я даю пронзительный гудок
и лечу со свистом в поле чистом.
Путь мой долог, тяжек и далек.
Стоя на платформе станционной,
домочадцы машут мне вослед.
Скоро кану в вечности бездонной,
как во тьме кромешной белый свет.
* * *
Улиток липкие следы
я обнаружил на пороге дома.
У края каменной плиты
настигла вдруг улит истома.
Они решили умереть,
вкусивши праздности блаженства,
и все стихии одолеть
сумев, достигли совершенства.
Внутри самих себя они
в своих светелках затворились
и с легким сердцем в наши дни
от дел насущных удалились.
* * *
Суета сует.
Круженье
мошек в воздухе,
в траве
мелких блошек копошенье,
мыслей странных в голове.
Сеть контактную во мраке
ловит кот своим хвостом,
запрещающие знаки
различает он с трудом.
Несуразен, как троллейбус
в сутолоке городской,
он загадочен, как ребус,
неразгаданный тобой.
* * *
Строй облаков нарушился, и мне
понятен стал смысл встречного удара
на правом фланге при Бородине,
что привело в неистовство гусара.
Я принялся накручивать усы
и в ярости взъерошил бакенбарды —
предмет моей мальчишеской красы,
мальцов, шагнувших в жизнь со школьной парты.
Кончалось лето, дождик моросил,
все это было так обыкновенно,
а нам хотелось приложенья сил,
влюбляться страстно, мыслить дерзновенно.
* * *
Когда внезапно ночь настала,
а до того был светлый день,
мы, завернувшись в одеяла,
шли полем в шапках набекрень.
Горели звезды в небе ярко,
как путеводные огни,
скорее холодно, чем жарко,
но к цели нас вели они.
Так часто смысл стихотворенья
бывает ясен не вполне,
но вектор умонастроенья
и мыслей ход понятны мне.
* * *
Разбежались кто куда,
словно слезы по лицу.
Тру-ту-ту да тра-та-та.
Дело близится к концу.
В телефонной книжке я
ставить крестики решил
в тех местах, где Судия
Высший руку приложил.
Словно в Пасху крестный ход,
так торжественно теперь
толстый выглядит блокнот —
полный свод моих потерь.
* * *
Крестьян солдатами одели.
Свет выставили. Тишина.
Скажи-ка, дядя, в самом деле
в наш дом опять пришла война?
Девчушка смотрит не мигая,
уставившись глаза в глаза,
ждет, что отвечу я, чудная.
Дымится степь. Горят леса.
Когда бы знать, война ли это
или потешная игра,
или кровавая вендетта
ребят с соседнего двора?
* * *
Край света.
Здесь его обочина.
Во мраке голые поля.
Тяжелым плугом разворочена,
лежит, не в силах встать, земля.
Но если вдруг она поднимется,
как будто на море волна,
то все на свете опрокинется —
и терем царский, и стена.
Падут оковы,
канут в прошлое
законы нынешнего дня,
все то — постыдное и пошлое,
что страшно мучает меня.
* * *
Кого везете?
— Грибоеда! —
ответил Пушкину старик.
Так повстречались два поэта.
Меж диких гор на краткий миг.
Мне льстит такая перспектива,
но, как про скорый переезд,
о смерти говорю пугливо:
Нет смысла в перемене мест.
Бог весть, кому на самом деле
нужна вся эта чехарда!
Поскольку нет конечной цели,
она нелепа и пуста.
* * *
Я люблю рисунок карандашный,
потому что карандаш не врет,
нашей жизни страшной и ужасной
ложные черты не придает.
В месте том, где карандаш бумагу
до дыры протер, и есть дыра,
что легко затянет бедолагу,
коль тот не просохнет до утра.
Есть такие дыры, где навеки
может все пропасть, чем дорожу,
как когда-то римляне и греки,
те, с кем нынче дружбу я вожу.
* * *
Так провожали горожане
судьбой гонимых арестантов,
бойцов лихих на поле брани —
своих веселых квартирантов.
Дорога тянется вдоль поля,
села большого, края леса,
среди безбрежного простора,
вдали от всякого прогресса.
Нас провожают вдоль дороги
стоящие картинно липы.
Когда пишу я эти строки,
их слышу жалобные всхлипы.
* * *
В оконных рамах стекол нет,
и в комнату мою свободно
дождь проникает, словно свет,
легко, когда ему угодно.
Забудет трость у нас в саду
и через час, когда вернется,
пройдет по узкому мосту
с изяществом канатоходца.
* * *
Из речки день за днем вода уходит.
Рыбачьи лодки сохнут без воды.
Все, что река родит и производит,
валяется повсюду без нужды.
Скучающие без работы люди
слоняются по берегу реки,
глаза таращат, но не видят сути,
лишь изредка — монетки, черепки.
Свои находки долгими ночами
мужчины разбирают за столом,
а женщины с покатыми плечами
завязывают волосы узлом.
* * *
Я мысленно отстроил город,
разрушенный давным-давно,
и каждый серп и каждый молот
в нем снова были заодно.
Как колос к колосу, подробно
воссоздавал я монолит,
и получился бесподобно
красивый, но унылый вид.
Великолепны были зданья,
что я построил, но мертвы,
в них жизни не было дыханья,
ни шума ветра, ни листвы.
* * *
Мчится поезд. Рельсы гнутся.
С полки свесился матрас.
С боку на бок повернуться
я успел пятнадцать раз.
Всю Россию так измерить
можно вдоль и поперек,
а потом перепроверить
все посредством пары ног.
Может быть, на самом деле
столь Россия велика,
что пока достигнешь цели,
обобьешь себе бока.
* * *
Народ, должно быть, голодает,
в лесу ни ягод, ни грибов,
но более всего смущает
нас настроение умов.
Чтобы составить представленье,
каков у нас народный быт,
идем в ближайшее селенье
в обход рядов могильных плит.
Надгробных надписей любитель,
мой спутник произносит вслух
текст с выраженьем, как сказитель,
так, что захватывает дух.
* * *
Горела от свечки копеечной,
а то, опустив рукава,
джинсовою иль тюбетеечной
в момент становилась Москва.
Тупой. Равнодушной. Холодною.
Настолько, что Гоголь замерз,
не спасся любовью народною
в трескучий московский мороз.
Он в койке своей, льдом обложенный,
лежал, как креветка во льду,
как будто бы плод недоношенный
в каталке у всех на виду.
* * *
Чередованье дня и ночи.
Вообрази, что мимо нас
промчался скорый поезд в Сочи,
обрушил лес и сад отряс.
Опять темно и тихо стало.
На лавках пассажиры спят
внутри холодного вокзала,
но рельсы все еще гудят.
Так мышцы после напряженной
работы в поле —
со вчера
гудят, гудят в ночи бездонной
почти до самого утра.
* * *
Это — опыт воскрешенья
наших дедов и отцов,
это опыт возвращенья
к жизни наших мертвецов.
Есть в изданиях посмертных
в переплетах голубых,
не скажу, что крайне бедных,
но не очень дорогих,
что, как будто пепелище,
мне покоя не дает,
что, как сельское кладбище,
сильно за сердце берет.
* * *
Прасковье
Слух как бритва острый у старухи.
Самолеты над землей кружат
ночью темной, словно злые духи,
до утра стрекочут и жужжат.
Старую зенитчицу однако
напугать никто из них не смог,
никакая авиаатака
не застала старую врасплох.
У старухи ушки на макушке.
Как когда-то в юности, она,
если что не так, встает у пушки,
ей опять сегодня не до сна.
* * *
Узки проемы межоконные,
как между буквами в словах
пробелы,
будто бы картонные
дома, и люди в тех домах.
Какая скучная материя
картон!
К картону у меня
нет ни малейшего доверия —
воды боится и огня.
Есть ли средь нас огнеупорные
и водостойкие, Бог весть.
Стоят в снегу деревья черные.
Красиво — глаз нельзя отвесть!
* * *
Неизменной остается
в мире только красота,
или то, что ей зовется
по ошибке иногда.
Человеческое тело.
Небо в звездах. Сад в росе.
Песня, что овсянка пела
утром в лесополосе.
Разве может ошибиться,
ноту верную не взять
эта маленькая птица,
что в листве не увидать!
* * *
Первые мгновенья в темноте
я руками шарил, как во сне,
будто бы я плыл на животе,
а потом — как будто на спине.
Плавало в воде вокруг меня
все, что смыло за борт вслед за мной.
Сын, жена и прочая родня.
На волнах качался дом пустой.
Было непривычным наблюдать
мне его таким со стороны —
будто бы из дома воевать
все ушли и не пришли с войны.
* * *
В иллюзии есть что-то от коварства,
лукавства и притворства что-то есть.
Есть что-то от такого государства,
где напрочь упразднили совесть, честь.
Как фокусник выходит на поклоны,
так я на путь-дорогу выхожу,
так я на пассажирские вагоны,
летящие во тьме ночной, гляжу.
Когда сквозь незадернутые шторы
струится на поляны теплый свет,
мне кажется, я слышу разговоры,
которым ни конца ни края нет.
|
|
