 |
СВЕЖИЙ ОТТИСК
№4, 2017
Вадим Муратханов
ПРОДОЛЬНЫЙ «СРЕЗ»
(о книжной серии товарищества «Сибирский тракт»)
Издательства, выпускающие новые поэтические книги, сегодня можно пересчитать по пальцам. Дело это нерентабельное и неблагодарное. А уж издательств, только их выпускающих, и вовсе единицы. Тем приметней появление нового — московского издательства «СТиХИ», основанного товариществом поэтов «Сибирский тракт». С прошлого года оно начало печатать поэтическую серию «Срез», которая объединяет авторов, представляющих, по замыслу из-дателей, некую общность — поколенческую, географическую, эстетическую...
На сегодня вышло в свет уже пять книг: «Легкие» Инны Домрачевой (2016), «Вересковая пустошь» Алены Каримовой (2016), «Сад земных наслаждений» Арсения Ли (2016), «По праву зрения» Рафаэля Мовсесяна (2017) и «Конец ночи» Игоря Караулова (2017). Остановимся ненадолго на каждой.
«Легкие», первая книга серии, дебютная и для поэта. Как сказано в аннотации, в ней «собраны тексты разных лет, позволяющие увидеть, как постепенно меняется интонация автора. Социокультурный контекст уральского мироощущения переплетен здесь с лирическими мотивами и ностальгическими реминисценциями».
Заметим справедливости ради, что проследить изменение интонации Ирины Домрачевой по «Легким» затруднительно: датированы только четыре текста, да и выстроены стихи, похоже, не по хронологии. Они разбиты на три раздела, скорее, условно тематические.
В первом — война и мир, проходящие через женское сердце. В том числе война с близкими — любовь пополам с непрощением, и в конечном счете стоическое приятие лирической героиней своей судьбы и социальной роли.
Я не стратег, я тактик. Предо мной
Жизнь ставит краткосрочные задачи.
Не огрызайся. Не скули. Не ной.
Спина немеет? Переляг иначе.
Не надо было в кресле ночью спать.
Что значит — не могла? Пошла и встала.
Диспетчер обещала воду дать,
Вода идет, но холодно и мало.
Сними решетку. Ржавчину страви.
Не чувствуешь, но держишь прямо спину.
Не хочешь жить? Не надо, не живи.
Но встань, пойди погладь рубашку сыну.
Пишет ли Домрачева о безногом отце, о старухе на кладбище, упрекающей покойно-го мужа в нежелании идти домой, или о под-руге, чей город нежданно превратился в «горячую точку», — лейтмотивом проходит через стихи мучительное сострадание, и близким, и дальним. И душевная усталость, оборачивающаяся онемением («Все, что чувствую нынче, войдет в обувную коробку...»).
Мир Домрачевой предельно предметен и осязаем — и когда она впускает боль в свое сердце, и когда она защищается от нее отстранением, переводом событий и переживаний на язык гармонических соответствий.
Так тонок звук, что кажется — обманет,
Плеснет хвостом, умчится в небеса,
Но музыка, укрытая в кармане,
Вот-вот откроет чистые глаза.
Это уже из второго раздела и сказано о лежащем в кармане плеере.
Здесь много стихов об отчаянье, но пунктиром возникает мотив любви как зыб-кого, то и дело подводящего, но едва ли не единственного средства преодоления богооставленности:
И только на исходе лета
Себя к прозрению готовь,
Не удивляясь, что вот это —
Возможно, вовсе не любовь.
А просто город стал несносен,
В нем вязнут дни и имена,
И нужен просто запах сосен
И темнота. И тишина.
Третий раздел — почти целиком о любви и о тесной связи мира души с миром предметов. В лучших из вошедших в него стихов эмоция кристаллизуется, переносится в быт и преображает его. Глубокое чувство, меняя состав крови героини и ее внутрен-ний мир, раздвигает пространство дома, заставляет заново знакомиться с казалось бы привычными, но внезапно ожившими и отстранившимися вещами:
Я угадаю музыку с трех нот,
Не просыпаясь, задохнувшись плачем,
Когда плечо мелодия кольнет,
Прикидываясь пледом верблюжачьим
Или травой, среди которой мы
Не знаем ничего о катастрофе.
Я сплю на самом краешке зимы,
Обняв пустую чашку из-под кофе.
Всплывая к солнцу, из-под темных вод
Чужого сна, замшелого колодца,
Я не успею, чашка упадет
И как-то неохотно разобьется.
Любовь, грусть, музыка, филология — все одинаково легко и органично одомашнивается Инной Домрачевой и помещается в вещный женский мир городской квартиры, где на кухне, у плиты со сбежавшим кофе, «беспомощно разводят руками Ожегов и Даль».
В «Легких» есть отсылки к классике XX века (например, к Арсению Тарковскому), но в большей степени Домрачева наследует современникам, разрабатывавшим тему взаимоотношений лирического героя с городской средой и пейзажем, — Борису Рыже-му и Леониду Шевченко. И так же, как у этих поэтов, сильнее всего голос автора звучит там, где «социокультурный контекст» протыкается лучом метафизики.
В целом первую книгу «Среза» можно назвать явной, а возможно, и главной на сегодня удачей серии.
«Вересковая пустошь» — третья книга казанской поэтессы Алены Каримовой. Юрий Кублановский определяет ее стихи как «соединение горечи с осветленностью, опасений — с благодарностью бытию. А еще ясности с ускользающим порою от читателя смыслом».
С последней характеристикой, при всем уважении к автору предисловия, согласиться трудно: смысл в стихах Каримовой в большинстве случаев от читателя не ускользает, а уютно укладывается в пределах книжной страницы. Поэт пишет умело, со знанием техники, местами остроумно. Но редкий текст «Вересковой пустоши» заставляет читателя вернуться к нему и перечесть заново. Книга состоит преимущественно из прозрачных и правильных стихотворений. К примеру, таких:
Были Кавказ, и Алтай, и Крым,
были Урал, Байкал...
Дым коромыслом — Третий Рим
в нем иногда возникал.
Множество было ручьев и рек,
улиц, проспектов, троп...
Турок со мною болтал и грек,
немец и эфиоп.
Был и Париж, и Марсель встречал...
Кажется, так давно
над сигаретой дымок скучал,
медленный, как в кино...
Бог нас не выдаст, свинья не съест,
здесь тоже живут вполне...
Но света из разных чудесных мест
Так мало теперь во мне...
Арсений Ли, автор третьей книги в рамках серии, кажется, заворожен словом как таковым. Его стихи часто рождаются на волне энергии первой строки: «Пахнет мочой и медом на старом колхозном рынке...», «Так вечность просидишь за монитором...», «Внезапно привыкаешь к обстановке...», «Люди в метро страшны...»
Оседлывая волну, автор пускается в путь, не отличая пораженья от победы. Иногда энергия первого импульса иссякает быстро, и тогда мы читаем следующее:
Пахнет мочой и медом на старом колхозном рынке.
Басмачи с бензокосами бреют газоны Стромынки.
Вольно мне рифмовать полуботинки-ботинки.
Девушка злая ушла, не сказав ни слова.
Я шнурую Кензо, рифма приходит снова.
— Счастья тебе, любимая, — на физии полшестого.
В других случаях энергии хватает до самого финала:
Внезапно привыкаешь к обстановке
и начинаешь мыслить — «мой», «моя»
про то, что недоступно присвоенью.
Идешь и собираешь все вокруг —
подземный ежедневный ветер, наспех
бездумный труд, и тягостный досуг,
и жизнь саму, что вовсе курам не смех.
А было, — прикорнешь на оста-новке,
очнешься робинзоном, — глядь — земля
свободна и готова к освоенью.
(«Остров»)
Арсений Ли не очень отчетливо ощущает разницу между стихами и не-стихами, выходящими из-под его пера. Зато ветер времени он чувствует всей кожей. Лучше всего удаются ему элегические стихи о прошумевшей над головой поколения эпохе — равно как и стихи-предчувствия, обращенные к эпохе грядущей:
Жена останется вдовой,
и сиротой — дитя,
когда в атаке штыковой,
под орудийный гам и вой,
под резвое «ура!»,
ты упадешь, разинув рот,
уже герой... как идиот,
буркала закатив...
Пока еще не грянул бой,
среди живых сидишь живой.
(В своем кафе, не смел, не сед,
и не герой, и не поэт.)
Жуешь бисквит, воротишь нос
и пьешь аперитив.
(«Предчувствие»)
Если сборник Арсения Ли можно условно принять за полукнигу (очень уж велико искушение проредить его «Сад земных наслаждений»), то у Рафаэля Мовсесяна под одной обложкой обнаруживаются сразу две потенциально возможные книги. В сборнике «По праву зрения», дебютном для поэта еще не так давно подмосковного, а ныне из Еревана, «полноформатные» стихотворения перемежаются небольшими верлибрами, в основе которых, как правило, один поэтический образ или парадокс:
...Бог докурил этот день.
сколько там, в пачке, осталось?
Или:
чтобы читать книгу
мы склоняем голову
Но все же более ярко поэт раскрывается в рифмованной силлаботонике. В художественном мире Мовсесяна неочевидные на первый взгляд связи протягиваются между далекими предметами. Однако, будучи замечены автором, они образуют не просто прочную, но, кажется, единственно возможную конструкцию.
две белых лошади светились в темноте —
к траве упругой мягко шеи гнули;
так — близорукие читают на воде
следы от букв, которые спуг-нули.
деревня. лес. в пруду лежит луна.
нехватка слов — как воздуха — приятна.
и жизнь такая, что уйдя туда,
когда-нибудь воротишься обратно.
Эта таинственная, нащупанная автором связь между предметами его вселенной позволяет нам принимать на веру рыб, ожидающих появления Бога на поверхности неба, квартиру, за ночь лишившуюся крыши и заливаемую новым Потопом, и встречу с Сократом, которая делает Древнюю Грецию реальней подмосковного быта для просыпающегося утром лирического героя.
Сам автор этим рифмам внутри своего мира посвящает отдельное стихотворение:
мир начинается с описания,
и предметы глядят в ответ:
что, мол, уставился?
потом рождается рифма,
и через мгновение все обнимаются,
как в индийском кино.
удивляются, что столько лет
жили на свете
и не знали, что братья
Пятая книга серии «Срез» — «Конец ночи» Игоря Караулова — стоит особняком по отношению к первым четырем. Это не дебют, как у Домрачевой, Ли и Мовсесяна. Не поэзия русской ойкумены, как в случае с Каримовой и теми же Домрачевой и Мовсесяном. Автор принадлежит к более старшему литературному поколению, нежели его спутники по серии, и, главное, исповедует иные художественные принципы.
Большая часть текстов, составивших книгу Караулова, ближе к эпическому жанру, чем к лирике. В них с некими персона-жами — сказочными, мифологическими, вы-мышленными — происходят невероятные вещи, заставляющие вспоминать то стихотворные масскультовые нарративы Федора Сваровского, то прозу Виктора Пелевина. При этом в основе почти каждого текста лежит достаточно простой, хотя и безотказно работающий прием: некое культурное понятие или стереотип обыгрывается, вы-ворачивается наизнанку либо утрируется до предела.
Уже во втором стихотворении книги такой фокус Караулов проделывает с Освенцимом — тем самым, после которого, как все знают со слов Адорно, невозможно писать стихи. Вовсе нет! — опровергает этот тезис Караулов и рассказывает нам историю о том, как поросенок, белочка и опоссум, в осуществление своей давней мечты, отправились полюбоваться прекрасным городом Освенцимом, но пропустили нужный поворот. Белочка ругает опоссума за невнимательность, и только мудрый поросенок предчувствует, что дело не чисто и «даже когда тебя селят в роскошном палаццо, / какие-то люди с ножами хотят до тебя добраться, / приложить к тебе мерную рейку, / расчленить на грудинку, филе, корейку...» Этическая максима, вошедшая в плоть ми-ровой культуры, преступается, и этот акт перешагивания через табу является единственным поводом и условием существования данного текста.
Из понятия «гамбургский счет» рождается сюжет о голливудских звездах, иг-рающих «Гамлета» в заброшенном ангаре на окраине Ливерпуля («Играем Гамлета»). Мастер и Маргарита в соавторстве пишут романы от имени собственной собаки («M & M»).
В начале прошлого века Корней Чуковский применительно к детской поэзии заметил, что внимание ребенка можно удерживать в стихах только непрерывным действием и постоянной сменой картинок. Клиповое мышление читателя нового поколения устроено приблизительно так же. Караулов умело работает с ним, обеспечивая калейдоскопическое мелькание, почти мультипликационное движение образов. Конечно, для адекватного восприятия ме-таморфоз, которым подвергаются в «Конце ночи» смысловые шлейфы и коннотации культурных стереотипов, от читателя требуется некоторый не совсем примитивный бэкграунд, дающий возможность узнавания. При наличии — занимательное чтение ему гарантировано.
Аббревиатура «СТиХИ» расшифровывается как «Сибирский тракт и хорошие индивидуальности». Индивидуальность каждого из напечатанных в «Срезе» поэтов, в общем, сомнений не вызывает. Но пока срез у издательства получается скорее продольный, чем поперечный. Творчество пяти разноликих авторов представлено достаточно полно, но книги объединяются в большей степени оригинальным форматом (все они поверху обрезаны наискось, материализуя название серии), узнаваемым дизайном, дружескими отношениями и совместными выступлениями участников объединения, нежели какими-то собственно литературными признаками. Впрочем, судить по пяти первым книгам о масштабности и охвате серии в целом было бы преждевременно. Станет ли этот проект настоящим срезом, отражающим творчество региональных русских поэтов среднего поколения, — нам еще предстоит узнать в ближайшее время.
|
|
