КУЧЕВЫЕ И ПЕРИСТЫЕ
* * *
как снегом занесенный куст
за столько зимних лет
оттают оживут к весне
рассеивая тьму
мои товарищи на вкус
товарищи на цвет
на языке понятном мне
и больше никому
* * *
И смешно и нелепо
представлять, будто смерть:
ножки кверху, и в небо,
не мигая, смотреть.
Безболезненно, быстро
и не страшно ничуть —
как в июле на Истре
от Москвы отдохнуть.
* * *
зеленеет листьев медь
на прибрежном парапете
не писать как умереть
и не жить до самой смерти
то ли яуза-река
то ли брента то ли лета
я пожалуй жив пока
написав с утра вот это
* * *
С.Т.
Ни с того ни с сего возвратились ко мне
через столько, казалось бы, лет
разноцветные ленточки в Дарасуне
и дацана мерцающий свет.
Забайкальские розы цвели круглый год
пышным цветом, и цвет был багров,
и санчасть изводила канистрами йод
и зеленку под смех прапоров.
И две трети полка на плацу без сапог,
исключение — сибиряки.
Но спустился с небес бронетанковый бог
и слонов произвел в черпаки.
Наступает рассвет. Расступается тьма.
И мы едем вдоль майской реки
ремонтировать и доводить до ума
генеральские особняки.
Приближается цель — удлиняется цепь,
просыпается родины страж.
За вагонным окном бесконечная степь
переходит в таежный пейзаж.
И в рассветных лучах сквозь оконную грязь,
добрым молодцам — пьяным бойцам:
открывается суть, обновляется связь —
проступает небесный дацан.
А потом Дарасун, и уже навсегда,
исцелившись на годы вперед,
разноцветный салют на кустах, где вода
из трубы минеральная бьет.
И девятого мая, до звона в ушах,
впрочем, как и столетье спустя,
мы горланим про жен и чеканим свой шаг,
сапогами на солнце блестя.
БАТЮШКОВ. СЛУЦКИЙ
или в вологде или
в туле etc
выживали сходили
и сошли до утра
как с трамвайной подножки
за пределы земли
где от пряника крошки
не на кружеве ли
мирозданья ночного
горько-сладком как дым
где рифмуется слово
лишь с безумьем самим
* * *
я просто не в теме
а тема во мне
любимые тени
на белой стене
небесного пинска
где в зале темно
где кинщик не спился
а крутит кино
* * *
и распрощавшись со страной
стою у яффских врат
но ощущение в груди
уже который год
как встреча штирлица с женой
в кафешке «elefant»
под музыку тариверди
евангелие от
* * *
кучевые и перистые
облака
над империей
плыли века
что осталось от них
пух и перья летят
да племен кочевых
пионерский отряд
* * *
И, не ставя ни в грош,
он поверить готов
в пионерскую дрожь
Патриарших прудов,
в позолоченность риз
тополей и берез,
где Чайковского из
лебединый вопрос.
Он готов. Он всегда.
Он поставил на риск.
Замерзает вода.
И парит фигурист.
Он летит. И назад
нет пути у него.
Как осенний закат
красный галстук его.
* * *
Памяти Бориса Пастернака
под небом надвое расколотым
гусиным клином или громом
лежали молчаливым золотом
и мокли листья перед домом
и выйдя на крылечко мокрое
и сбросив сновидений бремя
я память разукрасил охрою
и выкрасил в багрянец время
НА СМЕРТЬ ОТЦА
это как если бы я возвратился
в лето и в зной олимпийского пинска
горе сыновье и в небе медведь
снова и снова смотреть и реветь
хвойные запахи памяти оной
без потолка и в отсутствие стен
это высоцкий в москве раскаленной
или потом на таити дассен
это как если бы «не было-было»
родина песнями сердце вспоила
чтоб устанавливать с мылом и без
чудо-рекорды июльских небес
это... а рядом во гробе хрустальном
или в дубовом не все ли равно
папа вдруг ставший из близкого дальним
светом автобусным и не темно
* * *
Ю.Г.
плывут разноцветные стаи
коралловых рощ посреди
чьи легкие жабрами стали
и воду фильтруют в груди
забыли про мед и про млеко
питаясь планктоном одним
и с жалостью на человека
сквозь лупу морскую глядим
ЭТЮД
А у дождя походка лисья
и, видно, времени в обрез:
явился и не запылился
и неожиданно исчез.
Необязательный весенний
и позабытый, как винил,
но страхи зимние рассеял
и городскую пыль прибил.
* * *
на ветке просто так
без дела и без страха
сидели серый птах
и серенькая птаха
и мы на них с тобой
без грусти и печали
вдвоем наперебой
смотрели и молчали
ПО ИМЕНИ-ОТЧЕСТВУ
а вадим валерианович не говорил
по крайней мере в лицо
как серега вовка васька «штирлиц»
еще один серега говорили
и в лицо и по
и александр сергеевич говорил
и николай васильевич говорил
и федор михайлович говорил
и александр александрович говорил
и зинаида николаевна говорила
и дмитрий сергеевич говорил
и сергей александрович говорил
всех не упомнишь
а вадим валерианович нет
но рассказывал о и читал наизусть
федора ивановича двух михайловичей
(михаила и николая) алексея тимофеевича
анатолия константиновича
я был студийцем у него в лито на «трехгорке»
как я ждал этих сред
чтобы послушать вадима валериановича
который дружил выпивал и певал
с иосифом ефимовичем и
с наумом моисеевичем
более того он даже похвалил
один мой стишок плохой кстати
но «жид пархатый» я от него не слышал
по крайне мере в лицо
ПАМЯТИ ДАВИДА САМОЙЛОВА
итак: когда я вышел в город
стояла ранняя зима
напрашивалась рифма «дорог»
без приглашения сама
не первой свежести и даже
уж я-то знаю не второй
но в этом городском пейзаже
и этой зимнею порой
она была вполне уместна
не очерняя чистоту
там где береза как невеста
и ветер развевал фату
там где неярко и двурого
светили в парке фонари
где как за пазухой у Бога
не замерзали снегири
и где без страха и без риска
и даже радуясь в душе
я без остатка растворился
несуществующий уже
* * *
забудь хотя б на время
о времени пока
берлинские деревья
бодают облака
люби и не пытайся
возненавидеть дождь
пока по blumenstrasse
как по небу идешь
ПАМЯТИ ДЯДИ
под старой руссой ли под новым
осколом тихо как во сне
он садом вдруг расцвел вишневым
и яблоневым по весне
цветет и пахнет дядя хона
поют и плачут соловьи
как до войны во время оно
под аккомпанемент любви
и как ни дико как ни странно
но эта песня поутру
была любимой у ивана
и по сердцу была петру
они цвели бок о бок рядом
уже восьмой десяток лет
и плыл как облако над садом
вишнево-яблоневый цвет
* * *
договорился до того
что замолчал надолго
а может быть и навсегда
и как о стенку лбом
а с ласточкой береговой
беседовала волга
и потемневшая вода
с ноябрьским воробьем
