 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№1, 2014
Вячеслав Шаповалов
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
НА СТАРЫХ РАСКОПКАХ будто жалуясь тихо кому-то
голос юн а напевы стары
безутешная дочка комуза
фраза с воза осколок струны
безымянная речка бежала
камни скользко вприпрыжку с горы
абрамзона иль скажем бернштама
за спиною оставив шатры чем ей быт археолога ветхий
не понравился коли и в нем
нижний мир человечней чем верхний
перечеркнутый льдом и огнем
правил в тихом еврейском кочевье
манускриптов берцовый уклад
пелись песни качались качели
и печали таились в углах юрт с пяток будто роща грибная
потянулась в дожде к небесам
непонятное напоминая
ибо старый пророк написал
что кромешную землю покинув
проблуждают в созвездьях иных
сыновья кочевых бедуинов
иль кого-то еще кочевых из теснин ленинградских и прочих
ищут пламенный смысл поскорей
пионеры и дети рабочих
в украшеньях согдийских царей
ты в иных но не в этих цепочках
преисполненный груза наук
круглоокий и в круглых очочках
бедный ближневосторженный друг был карниз над привычною бездной
наркотропкой в иные миры
жизнь прошла в хляби возленебесной
но не выйдя из местной дыры
роксоланы или андромахи
тьму невнятных речений тая
языки что иссохли во прахе
вот заветная доля твоя нервной руною камень изранен
Был Летел Побеждал Умерщвлен
заблудившийся измаильтянин
альфа дней и омега племен
вот и грустен кочевник двуострый
книжной мудрости всей вопреки
в суете многоцветной и пестрой
прах стремлений надежд черепки бедный идол посредник меж Богом
и его контингентом земным
голь пизанская в крене убогом
камень в землю и Небо за ним
тень от ветра цветок от кувшина
весь матрикул богатств и скорбей
смерть отца величание сына
те же повести гор и степей где всеобщее солнце слепило
где молился грозе мотылек
где споткнулся амитин-шапиро
с сердцем сорванным шейман прилег
ронабрамыч уснул за роялем
спирт рояль мы хлебаем из чаш
коль единственен и познаваем
мир поскольку и божий и наш юный варвар сочувственным взором
на библейское бегство смотрю
авраамовых чад с триколором
россыпь звезд и верблюжью зарю
вижу стяги усталого клана
и на них проступают слегка
кедр ливана береза ивана
череп сакского боевика безоглядная речка сбежала
вся взахлеб и от счастья слепа
в постановке эм что ли бежара
или эм как его петипа
вековое прогорклое зелье
в черных пальцах голодной вдовы
сладкий вкус проторившей ущелье
молодой удивленной воды ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ вынырнув из интернета руки впотьмах разбросав
там где застыли вполсвета лики родных в образах
старое фото без грусти по именам нас зовет
в маленьком городе фрунзе улица юных сирот
где-то там наши невесты мы не ходили в детсад
чьи-то отцы неизвестны чьи-то по тюрьмам сидят
сонное зарево зноя маркс бородат и сердит
небо грохочет за мною юный гагарин летит
эхо небес оседает необратимая пыль
из ничего созидает время печаль и ковыль
парнокопытных фламинго к звездам полет ломовой
физик валерка ломидзе молча качнет головой
старший из нас он не промах споро шагает во тьму
шепчет на быстрых нейтронах хмурый реактор ему
в чистых холодных ущельях в тихом раскосом мирке
гений избушек замшелых старый этюдник в руке
жорка макаров рисует кисть молодую берет
выжечь палитру рискует нежная астма берез
с ними увидевший чудищ век я бреду по селу
спросят меня третьим будешь буду отвечу всему
злобные злаков колосья хищная нежность серпа
черные дыры колодцев чуждых надежд черепа
тянется между мирами в каменном русле река
как далеко умиранье как эта жизнь коротка
дней пересчитанных добрых не истощился запас
целится молча фотограф вечность приветствует нас СОН О НЕСЛУЧИВШЕМСЯ ВОКАЛИЗЕ летела заунывная партейная
к примеру по-над тундрой в дневниках
всех стай страны музыґка запредельная
я хором петь паскуда ну никак
загадок без разгадок не загадывая
я просыпался радостно во сне
шептал шаляпин голосом зюганова
элегию товарища массне
и плыл я над тайгой вдвоем с сенаторшею
холодноват был наготы бокал
я ей мол Valya помнишь энту каторжную
бродяга вброд и бредил про байкал
вот и склонился над козырной картою
а дама где-то в небе на метле
и песня про судьбу мою укатанную
печальна как прореха на мотне
свеча перед иконою как водится
пока зачитывали приговор
молчаньем оттеняла Богородица
гяурых гмырь из мглы гремящий хор ужо мне ламентации безвольные
я ведаю судьба мне не с кем спеть
мой ужас детства белое безмолвие
судьбой на жизнь натянутая сеть
ах зря неизреченною гренадою
все в нас казалось освобождено
застенчивая дурочка с гитарою
ни мне и ни тебе не суждено
не даст господь ни тишины ни голоса
дремотным тварям завтра и вчера
не будет откровения и логоса
и метрополитен блин опера
подайте зрячим сами мы нездешние
к примеру я в расхристанном плаще
оттуда где в горах гниют подснежники
из дальних стран где не поют ваще ЗВЕЗДОПАД жизни космической память
так далека в ДНК
божия пыль под стопами
хилый дневник двойника
как рассудить хромосомой
зрячим просфора пресна
молоха серп невесомый
тягостный молот христа
алчут безмозглые чада
в горькой хитиновой мгле
пастыря мертвого стада
чтоб замочить на земле
божья задумка где скрыты
инок икар пионер
слепоглухие термиты
грезят о музыке сфер
длится луна молодая
древнюю немочь тая
ищет во сне пропадая
пенициллин бытия
прошлому не помогайте
в небе кромешном как сон
плачет о нас Богоматерь
светит нам спутник-шпион БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
Mundus senescit*... Резко сняли министра, и все у них там закрутилось.
Как обычно, в Кремле не туда и не так покатилось,
сколько слез извели, сколько грязной посуды побили,
ну а весь конфискат — золотишко да автомобили.
Но экраны вопят на весь мир до вечернего звона,
и на всех перекрестках торчат привиденья ОМОНа,
мол, поймали за лапу, как славно, коррупционера,
и навальные прут: что ни ксива в руках — то фанера.
А кого и нашли по подставе, так разве что крайних —
за другими неслышно повернут газпромовский краник.
Что Марию ждало, вы б в колонке прочли мемуарной.
Ну а я кто такой? — шеф малярный по части столярной. Маша еле идет с животом... Тут менты в изобилье,
на ступеньках у офиса как-то о нас позабыли,
о невыезде то есть, конечно, забрали подписку,
чтоб родную страну не подвергнуть излишнему риску.
И уж ясно, что нам бесполезно куда-то соваться.
Но сказала Мария: «Иосиф, нам надо смываться!»
Я прикинул: и впрямь не сегодня, так завтра закроют,
да и раньше зароют, чем в деле чего-то нароют,
вон и теща, гляди, в час урочный возьмет да подсыпет.
Тут, на грех, к нам турфирма соседкина: «Чо не в Египет?»
Ну, Каир так Каир, коль в родных византиях — как в зоне,
пишут, гады, «Иосиф», а держат в уме об Кобзоне,
двинь копытом, гляди, и не то чтобы до Назарета —
далеко не уйдешь: хорошо если до лазарета.
«Ты рехнулась, — шепчу, — ты ж родишь в Шереметьеве сразу,
ни тамга, ни тайга не спасут от безглазого сглазу!»
А она мне в ответ: «Завяжи поясочек потуже,
в Шереметьеве — пусть, вот в Лефортове будет похуже!»
Ей «Маруся! — шепчу, — может, где-то в Анапе заляжем?»
А она мне: «А дальше — накроемся морем и пляжем?
Нет, не трусь, буратино, не так уж нас просто похерить,
да и только лишь коптам решусь я ребенка доверить!» Как прошли мы контроль, паспорта к животу прижимая,
не упомню, однако Мария была — как немая.
Как летели, забылось в безмолвье всеобщего ора,
только дергало, молча: домой возвратимся не скоро.
Улетели — одно, но другое — когда прилетели:
что Каир, что Рязань — русским матом набиты отели,
и внизу, у охранника в тесной клетушке с экраном,
вечер крылья сложил и в обнимку сидит с чемоданом,
как не сторож, гляди, а патолого, скажем, анатом,
и несвежий салат приправляет несвежим закатом.
И вот в этот момент, как всегда по закону природы,
у любимой моей отошли горемычные воды.
И пришли три врача, три вообще-то почтенных араба:
— Где она, — говорят, — что рожать собирается, баба?
— Тут она, — говорят, — где-то только что вот мельтешилась,
как бы, правда, уже второпях она не разрешилась.
— Все у русских не так, — заикнулся который Каспаров.
— Иншалла! — бормотнул, волосатый такой, Валтасаров.
— Эй, в машину ее, что расселся, супруг, словно боров! —
не волнуйтесь, мамаша, доедем, — сказал Мельхиоров.
Тут оно и случилось, и крови тут было, и прозы,
я держал ее руку, салфеткой промакивал слезы,
родила с полдороги и долго была бездыханна,
заезжаем — бежит монастырская нянечка Анна...
Ну, вот тут я и спекся, надеясь: никто не увидит,
а шофер Симеон, заявив, что на пенсию выйдет,
обернулся к соседям: «Всё, сами мы с русским медведем,
пока я за рулем — куда едем, туда и доедем!» Назовите мне, если хотите, любую обитель,
кто родился — не знаю.
Но знаю, что точно: Спаситель! —
спас же Мать, и меня там, где голос нам был: не отпустим! —
пусть, конечно, я вор и мой дом — ходорковская пустынь,
но сижу, слава Богу, я в клетке египетских казней,
а сидеть в Белокаменной — надобно быть поклыкастей. Что ж Ты, бедный Пацан, победительно так разорался —
или вправду спасать человечество снова собрался? —
на хрена Тебе в целом бесплодные эти потуги,
их спасай не спасай, тут одни дураки да ворюги.
Впрочем, плачь, Мальчуган, ведь слеза мира целого стоит,
ну а кто обобрал их, тот вновь их в шеренги построит... Разум мой не начитан, сокрытого не понимает,
но вся эта шумиха мне что-то да напоминает:
когда пахло бедой, когда кубок судьбы уже выпит,
неужели с семейством никто не смывался в Египет?..
|
|
