|
ПОРТРЕТЫ
№2, 2014
Евгения Коробкова
ЭВОЛЮЦИЯ РЕВОЛЮЦИОНЕРКИ
Свидетелем самого занятного представления Веры Павловой публике мне довелось оказаться в Перми, где она выступала перед студентами университета: — Ребята, сегодня у нас гость, которого вы, конечно, хорошо знаете. Это Вера Павлова — поэтесса, которую называют самым женским местом в русской поэзии... Профессор (Марина Абашева), выступавшая в роли ведущего, конечно, оговорилась. Потом она исправила фразу «самое женское место русской поэзии» на какую-то другую. Более правильную и менее точную. Зачем опять о Вере Павловой? Чтобы вновь обратиться к творчеству Павловой, нужен особенный повод. Можно ль надеяться, что критики за двадцать лет обсуждения ее стихов что-то недоглядели и недообсудили? Ответ неожиданный: да. Повод дает ее последняя по времени книга «Либретто» («Астрель», 2012), в которой «сексуальная революционерка» перестала быть сексуальной революционеркой и стала, по собственному выражению, «вундеркиндом старости». И это с ее стороны нисколько не преувеличение. Читая, с удивлением понимаешь, что и в новом амплуа Павлова творит не менее виртуозно, чем в прежнем: Я — вундеркинд старости.
Мне кое-что известно
о вековой усталости,
о пустоте воскресной
вторника или пятницы:
сидишь, прикована к креслу,
и смотришь, как время пятится
и оступается в бездну. «Вагинальная» поэзия экс-революционерки уступила место поэзии бытовой, детской, житейской... Трудно прокомментировать эти ее новые стихи иначе чем словами: хорошо и просто. С тем же мастерством, с каким прежде она писала об... этом самом, Павлова пишет о старости, болезни, смерти... Без тени кокетства по отношению к себе она осмысляет все происходящее с ней, с ее телом, с ее близкими и выписывает это почти со средневековой безжалостностью. Проснешься, лежишь пластом,
боишься — вокруг трясина,
храбришься — я встану, встану,
решаешь — с какой ноги,
а солнечный день за окном —
витрина магазина,
в котором не по карману
даже носовые платки. Перформанс продолжается Новая книга Павловой по-прежнему носит подчеркнуто телесный характер. Однако теперь внимание автора сконцентрировано не на том пресловутом телесном «низе», а на теле вообще и явлениях, происходящих с телом. Неслучайно книга открывается детскими воспоминаниями, стихами для детей и о детях, которые плавно перетекают в стихи о любви женщины, о сексе, снова о любви, но уже любви материнской, о болезни, о старости, смерти. Перед читателями разворачивается жизнь человека, неразрывно и хронологически связанная с жизнью и физиологическими процессами и изменениями его тела. Любились, прощенья просили,
слезами друг друга кропили,
узнав результаты биопсии,
готовясь к химиотерапии... Тематические подразделы отделены друг от друга прозаическими вкраплениями, вроде интервью, заметок из дневника, рисунков и даже рождественской оперы для детей — на мой взгляд, одного из лучших произведений Павловой, написанных для детей. И хотя это сочинение интересно своей идеей и его лучше перечитать полностью, удержаться от цитирования трудно, поэтому приведем в пример арию Ангеленка: На разбитую коленку подую,
К свежей ранке приложу подорожник,
Неудачнику медаль золотую
Под подушку положу осторожно,
Нелюбимому ребенку — собаку
Подарю, а нелюдимому — скрипку... В новой книге Павлова представляет нам жизнь человека, сопряженную с жизнью тела от детства до старости, наполненную пиковыми переживаниями, предчувствиями, которые пугают в детстве и которые сбываются в старости. Присмирели, приуныли,
подсмотрев нечаянно,
как игрушки хоронили
своего хозяина,
как у гномика потухла
лампочка в фонарике,
как без чувств упала кукла
медвежонку на руки. И тут уместно вспомнить стихотворение «Последний прыжок Плющенко», не так давно опубликованное американским поэтом Квеймом Дейвсом на страницах Wall street journal. Пораженный отказом Плющенко продолжать борьбу на Олимпиаде, поэт рассматривает ситуацию как метафору борьбы воли и тела: Настанет день — и тело подведет,
Которое молчало и терпело.
Которое, как верный пес, так долго
Командам подчинялось... Мысль автора в том, что борьба, продолжающаяся до самого последнего момента, когда тело откажется выполнять твои команды, — и есть самая прекрасная борьба, возвышающая человека. О том же — Павлова. Несмотря на заземленность на теле, натурализм и горечь, она сделала тело не символом смерти, а символом радости. Тело как радость На протяжении этого пути в ее стихотворениях не находят отражения знаковые политические, культурные и прочие важные события общечеловеческого масштаба. Все предельно просто и укладывается в формулу, высказанную сто лет назад другой поэтессой, Марией Шкапской: Земные правила просты и строги:
Рожай, потом умри. У Павловой в эту формулу вписываются еще болезни, переезды, очереди в визовом центре... Книга открывает перед нами совершенно обычную женщину. Автор не фиксирует встречи с людьми или важные исторические события. Ее внимание обращено на предельно частные переживания частного человека в пиковые их моменты: когда впервые влюбилась, почувствовала красоту природы, укор совести, первый страх смерти, предчувствие ее... И конечно, в этом ряду не могло не найтись места первому оргазму... Она предлагает нашему вниманию то, что поразило, удивило, потрясло и, в конечном итоге, — сформировало в человеке человека. То, что поражает душу, может произойти в совершенно будничных условиях, например, за столом: «Был голод,
мы несколько месяцев не видели хлеба,
чем мы питались — ума не приложу.
Но у меня почему-то были пухлые ножки.
И вот я сижу, глажу себя по икрам и говорю:
Мама, давай их отрежем, сварим и съедим». Бабушка часто это рассказывает
за праздничным столом,
заливаясь смехом. Индивидуальное начало проявляется в неожиданных откровениях самой себе: Я люблю народ в розницу.
Я боюсь его оптом. В наблюдениях дневникового рода, например, подсмотренных в аэропорту: Паспорта, билеты, деньги.
Словно зная что-то,
плачут маленькие дети.
На табло отлета —
направлений переливы,
ожиданья волны.
Иммигранты говорливы.
Беженцы безмолвны. Эти стихотворения являются способом постижения самой себя. И на этом пути Павлова не боится, что мысли, пришедшие ей в голову, уже сказаны кем-то: Свети, покоряй, владей!
Спасибо, что-то не хочется.
Чем больше люблю людей,
тем выше ценю одиночество... Но при этом она также легко называет авторов цитат, если помнит об авторстве: Тернистый путь в туалет,
он же — к черной смородине.
Да, прав Алехин: поэт
должен творить на родине. Она не стесняется опоэтизировать ту действительность, которая не поддается поэтизированию, вроде неожиданного всплеска шаманской нежности: ...она его целовала
в опухольку, в метастазик. Если задача человека — неповторимо быть самим собой, то Павлова с этой задачей, безусловно, справляется. И — парадокс — неожиданно оказывается, что эти предельно частные события, наивные выводы, не бог весть какие поступки, то есть вся эта субъективность, которую принято считать неинтересной, — оказываются предельно интересны читателю. Интересны еще и тем, что жизнь, представленная в книге и так неразрывно связанная с телом и понятием о том, что тело умрет, — оказывается невероятно оптимистичной. «Коровий колокольчик — сигнализация наоборот: звенит — все в порядке, умолк — тревога. Мои стихи — коровий колокольчик. Не сигнализация», — пишет она на страницах приведенного в книге дневника. И в этом ключ понимания ее поэзии, невероятно и нетипично для сегодняшнего дня оптимистичной. В свое время о проблеме оптимизма в творчестве писателей ярко и точно высказался Велимир Хлебников. «На вопрос, чем занимаются русские писатели, нужно ответить: они проклинают! Прошлое, настоящее и будущее… слушай наших советов: жизнь не стоит, чтоб жить», — написал Председатель Земшара в своей известнейшей работе «Учитель и ученик». Деструктивному творчеству писателей, заявивших, что «жизнь есть ужас», Хлебников противопоставляет позитив народной песни, славящей жизнь и Весну. Отмечая, что «поэтов Весны» очень мало, Хлебников причисляет себя к их рядам, заявляя: «Я нe хочу, чтобы русское искусство шло впереди толп самоубийц!» Вне сомнения, именно к такому редкому типу «поэтов Весны» относится Павлова. Вслед за народом, поклоняющимся, по словам Хлебникова, не смерти, а жизни, Павлова актуализирует в своем творчестве народное начало и тягу к жизни. (Кстати, связь с Хлебниковым обостряется еще и тем, что одним из учителей Павловой был Рудольф Дуганов — исследователь и последователь Хлебникова, похороненный рядом с поэтом.) Ученицы музыкальной школы,
Мы звонили друг другу,
Клали трубку на пюпитр,
Играли разученные пьесы. . . . . . . . . . . . . . . Просто прекрасную музыку
Невозможно вынести в одиночку. Очевидно, что писать стихи Павлову заставляет тот же импульс, который заставлял учениц музыкальной школы играть пьесы в телефон. Она пишет не от печали, а оттого что не может «вынести в одиночку» прекрасное. Собственно, поэтому стихи (которые она называет «восьмистроками») — оптимистичны по сути своей, поэтому и название книги — «Либретто» — подчеркнуто музыкально. Воспринимая жизнь как музыку, ты наслаждаешься ею во всех ее проявлениях: ...утешься: дорога на плаху
петляет по саду цветущему. И даже в страшных и безвыходных ситуациях находишь свое утешение: Эй, подружка, гляди веселей —
рано плакать, грешно горевать:
нам еще хоронить матерей,
дочерей дуракам отдавать. И: Не задавай вопроса зачем,
просто — будь жизнью. Это кажется слишком, до наивности простым. Однако эта простота не та, которая хуже воровства. Ведь, если вспомнить, именно для того чтобы сказать, что жизнь «не так хороша, да и не так уж плоха, как думается», Мопассан написал целый роман «Жизнь» и, собственно, сделал эту нехитрую фразу финальной. Про это Впрочем, ставшая визитной карточкой Павловой поэзия «про это» в книге тоже имеется. Но по всему видно, что она сдала позиции. «Бибабо на твоем ую» закончились. Стихи не столь откровенны, не так экспрессивны, да и вообще малоинтересны даже человеку, не видевшему ничего эротичнее морковки: Иди-ка сюда!
На то и минет,
чтоб я тебя — да,
а ты меня — нет. Их немного, но именно ненавязчивость этих острых вкраплений «придает им значительность» и «фиксирует позицию», — как справедливо заметил критик Владимир Абашев в одной из первых и самых лучших рецензий на Павлову. (Отметим, что рецензия имела весьма правильное название: «Между телом и текстом» и критик стал первым, отметившим особую работу поэтессы с телом.) Представляется интересным задуматься о том, что раз уж Павлова умеет хорошо и просто писать не «про это», то для чего ей понадобилось и в эту книгу, несомненно очень удачную, вкраплять весьма невыигрышные матерные и эротические стихи, без которых читатель вполне мог бы и обойтись. Верность традициям? Пиар? Стремление угодить и вашим и нашим? Ответ в другом. «Либретто» дает понять тем, кто не понял до сих пор: амплуа Павловой — вовсе не амплуа шокирующей эротической стихослагательницы. А ее стихи и ее творческий жест не в эротике, а, напротив, в стремлении де-эротизировать, де-эстетизировать тело. Зачем эротика стихам Павловой «Поэтический менструментарий» — так на семинаре в Липках один остроумный руководитель-критик назвал творческий метод некой поэтессы. Пусть и не Веры Павловой, но не суть. Женщины чаще всего пишут об одном и том же. Тем и неинтересны. Закат эротическому методу письма Веры Павловой предвещали еще с момента выхода первой книжки. Рано или поздно — но тема должна иссякнуть. И тогда становишься пародией на самого себя, если, конечно, не хватит сил замолчать. Как сделала это в 1925 году Мария Шкапская, одна из самых ярких представительниц «менструальной поэзии», как называли ее критики. Тем не менее с Павловой этого не произошло. Потому что в ее арсенале изначально был не только «менструментарий». Вера Павлова и Женский дом Подчеркивая телесность поэзии Павловой и говоря о ее «заземленности» на теле, логично сравнить ее с таким видом искусства, как перформанс, который подразумевает обязательную работу художника с собственным телом. «Но самое ужасное — выбрасывать прокладки, — пишет Павлова в одной из ранних своих зарисовок, — стала складывать их в старый портфель, чтобы потом потихоньку выбросить. За неделю портфель почти наполнился. Сегодня смотрю — он пустой. Кто это сделал? Мама? Бабушка? Папа??» Эта прозаическая миниатюра неприятно поражает откровенностью. А теперь сравним ее с описанием знаменитой инсталляции американской художницы-феминистки Джуди Чикаго «Менструальная комната». «В ослепительно белой ванной комнате стоит пластмассовое ведро, с горкой заполненное окровавленными тампонами». Но это уже не стихи. Инсталляция впервые увидела свет в 1972 году, когда вместе с помощниками Джуди создала перформанс «Женский дом». Так назывался большой дом из семнадцати комнат, в каждой из которой молодые художницы представляли перформанс, посвященный теме женщины. В одной из комнат дама непрерывно, на протяжении целого дня, гладила, в другой — стирала, в третьей — красилась перед зеркалом, в четвертой художница, сидя на стульчике, в режиме нон-стоп произносила фразы, начинающиеся со слов «я жду»: «я жду, пока муж вернется домой», «я жду, пока дети вернутся домой». «Женский дом» стал одной из самых известных работ, выполненных в жанре перформанса. Это было не бредом сумасшедшего, а стремлением показать скудость того, что разрешено делать женщине в мире, где правят мужчины. Возвращаясь к Вере Павловой, можно говорить о том, что эротический компонент ее творчества и перформансы феминисток в стиле «Женского дома» имели сходные задачи. Подобно художнице Шигеко Куботе, которая во время перформанса в 1965 году рисовала на полу красные линии кистью, вставленной в интимное место, Павлова нарочито и вызывающе творила поэзию из всего самого женского и непригодного для поэзии. Будучи не просто поэтом-женщиной, но взяв подчеркнуто презренную тему, не выходящую за пределы спальни и ванной комнаты, она тем не менее сумела вписать ее в поэтический контекст. Несмотря на такие сугубо женские стихи, Вера Павлова легко и просто вошла в толстые журналы, которые свои двери вообще никому не любят открывать. А особенно — женщинам. «...я думала: любовь — это Бог. / А это был инстинкт размноже», — пишет Павлова. Это тоже один из выводов, сделанных ею на протяжении жизни. Но все-таки даже «инстинкт размноже» оказывается Богом. Австрийский психолог Вильгельм Райх писал, что эротическое удовольствие является единственным способом освободиться от гнета любых структур, почувствовать себя абсолютно свободным и не нуждаться ни в государстве, ни в свидетельстве о социальном статусе, не чувствовать себя ничьим творением. Эротика становится путем к полноценности. В случае с Павловой — путем к поэтической полноценности. Предлагая женское тело в своей новой книге, относясь к нему как исследователь, наблюдая на протяжении всей жизни — от младенчества до старости, Павлова как бы становится олицетворением того «самого женского места» в поэзии. Подобно шаману, действующему, однако, не в среде людей, а в среде поэзии, она опредмечивает этим телом сокрытые внутренние аффекты, высвобождает те эмоциональные побуждения, открытая демонстрация которых непозволительна в среде, где она работает. И при всей оппозиционности, такая поэзия оказывается необходимой и включенной в поэтический организм. Благодаря предельной осязаемости и телесности поэзии Павловой ей удается сделать тело символом радости и убедить нас, своих смертных читателей, что в жизни есть если не надежда, то по крайней мере утешение.
|
