 |
АННАЛЫ
№4, 2015
Игорь Поступальский
СТИХИ. ВОСПОМИНАНИЯ О БАГРИЦКОМ
Объявлять Эдуарда Багрицкого поэтом, которого настоящее время наказало забвением, — значило бы исказить положение вещей. Другой спрос, что некрологический зачин 1934 года о том, что смерть его «самая крупная потеря»* после Маяковского, подрастерял силу убеждения. В установившейся иерархии Багрицкий, конечно, давно уже не второй и не третий, да и применительно к В.В. право на крупнейшесть чуть обесценено. В обоих случаях речь о ревизиях не столько даже по-, сколь этических. В зеркале апокрифа долго мерцал Багрицкий — лихой симпатяга-бессребреник; но вот, с подачи всепроникающего Николая Харджиева, выясняется окольно: «Живой Эдуард был чрезвычайно мало похож на канонизированное... чучело. Он был ленив, лжив и притом самый неверный друг в мире...»**. Лавина из наговоренного некогда вполголоса ближайшим кругом покойного поэта опрокинулась в одночасье на нас, обескураживая и запутывая***.
В предлагаемых записях Игоря Стефановича Поступальского (1907—1990), сверстника поминаемого там любовно «Коли Дементьева», наштрихован Багрицкий срединного (между бедами и бедностью молодости и болезнями предсмертных лет), условно благостного периода его жизни. Мемуарист образца 1982 года обманывался бессмертием окрестной власти (хотя сам подгадал умереть с нею почти заодно) и не рискнул отступиться от портретистики отрешенно-возвышенного толка. Лириковедческие же акценты его очерка заслуживают учета. Взявший смелость толковать происхождение и связи поэзии Багрицкого знал и ощущал ее подводные течения, сам будучи пленен стихией мускульно-прямого слова; логичен в собственном его наследии невышедший (весь Поступальский — terra incognita) юношеский сборник «Бивни». Лишнее свидетельство его разборчивой литературоцентричности — вынутое из темноты и публикуемое ниже стихотворение «Праздные мысли», подсвеченное той усмешкой противоречий, что не уживалась с законом истории и обеспечила-таки рефлексанту в 1936-м «колымскую путевку»...
Оба текста печатаются по машинописям из московских частных собраний. Машинопись очерка пестрит дальнейшими дописками автора, часть которых не поддалась расшифровке и вынужденно заменена здесь отточиями.
Сергей Зенкевич
И голову надо, как кубок
Заздравный, высоко держать..
М.Зенкевич
Мне никто и строчки не напишет,
Сам я тоже не тянусь к перу.
Не воркуют голуби на крыше,
И бульвар печален на ветру.
Высоко окно моей квартиры,
Хорошо чернилам на столе.
У меня задолженность пред миром,
И дано работы на сто лет.
И открыты книги Гумилева
Посреди моих бумаг и карт...
У поэта много есть чужого,
Но в ином он близок мне, как брат.
Беспокойной жаждою влекомый,
Я люблю стихов его чекан.
Ничего, что мало мне знакомы
Пустыри, леса и океан.
Но все чаще, чаще и упорней
Вспоминаю я конец его:
Как смотрел он, воин непокорный,
На врага прямого своего.
Был он смел, и был неукротим он...
Что ж кастраты-критики молчат
Об его пути неумолимом
На последний огненный парад?
«Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву...»
Но на этом линию двойную
Строго и ревниво оборву.
Я давно свободен от приязни
Ко всему, что ржаво и старо...
...Почему же этой темной казни
Я почти завидую порой?
Что меня избавит от наследства
Класса, породившего меня?
Не всегда встречаешь сердцеведца,
Кто б сумел без слов тебя понять.
И подчас заденут оскорбленьем:
«Ты интеллигент и дворянин».
...Я, конечно, помню, что и Ленин
Не волён был в выборе родни,
Я, понятно, знаю, что зачтется
В будущем и мой посильный труд
(Под шаблон обычный не причесан,
Верю только острому перу,
Напрямик хожу в литературе,
Не меняю взглядов за кусок
И совсем неопытен в халтуре...),
Но ведь довод этот — невесом.
Как же не задуматься порою,
Как же иногда не пожелать
Романтической судьбы героев,
Пулею кончающих дела?
Так диктуй, ирония, с досады.
...Никаких не требуя наград,
Полетел с разбитой баррикады
Верный революции солдат.
И кричит с раскаяньем тупица
Посреди неистовой пурги:
«Он сумел к концу переродиться
И за дело правое погиб».
1926
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ЭДУАРДЕ БАГРИЦКОМ
Помнится, Эдуарда Багрицкого я впервые увидел в какой-то погожий весенний день 1927 года. Шел он по Мясницкой улице (позже — Кировская) по направлению к Лубянской площади (позже — пл. Дзержинского) об руку с поэтом Николаем Дементьевым, тогда мне лично еще не знакомым, но известным по его выступлениям в университетском клубе и т. д. Собственно, я попросту угадал, что Дементьев идет об руку именно с Багрицким, — об их дружбе, дружбе старшего с младшим, тогда уже ходили слухи в кругах литературного молодняка.
Багрицкий показался мне человеком высоким и скорее грузным, не по возрасту седоватым, хотя и кудлатым, одетым несколько странно — в какую-то домашнюю куртку, домашние же, как будто, брюки и почему-то обутым в высоченные охотничьи сапоги.
Вскоре, примерно в конце того же года, у меня сложились товарищеские отношения с Колей Дементьевым, который, как и я, был в ту пору студентом ЛИТО тогдашнего этнологического факультета I МГУ (на ул. Моховой, позже — Маркса). Думаю, что Коля в то время посещал лекции столь же «аккуратно», как и я, кроме того, он был студентом 3-го курса, а я — 2-го. Более-менее функцио-нировал тогда в университете литературный кружок, где мне приходилось встречаться с тем же Дементьевым, Артемом Веселым, Д.Алтаузеном и др.
Тогда я, помнится, уже готовил в «Печати и революции» за 1928 статью о Багрицком, появившуюся в № 5 (несколько лет спустя перепечатанную в ленинградском сборнике «Молодая поэзия»).
Как-то, весной 1928 года, после очередного собрания нашего кружка, вечером, Дементьев сказал мне:
— Я хочу познакомить тебя с Багрицким. Поедем сейчас во ВХУТЕМАС, там он сегодня выступает в студенческом кругу.
Тут же на Моховой мы взяли извозчика и поехали на Мясницкую, в знаменитое с начала 20-х годов художественное училище.
Очутились мы в каком-то сравнительно небольшом помещении, переполненном студентами и студентками. Одни из слушателей сидели на стульях или скамьях, другие, совсем демократически, на полу. Перед собравшимися была или какая-то маленькая эстрада, или попросту стоял столик, <...> уже исходил великолепный голос Багрицкого, как раз начавшего читку своих произведений. Читал он вещи, в то время уже довольно известные по журнальным публикациям, — «Ночь», «Арбуз», «Разговор с комсомольцем Н.Дементьевым» и пр. Позже я пришел к убеждению, что читать стихи так выразительно, как читал Багрицкий, умели разве только Маяковский (вообще непревзойденный чтец своих поэм) да еще, пожалуй, Луговской. Это было преискуснейшее использование всех голосовых данных поэта и материи самого стиха. Багрицкий своей читкой как бы дружески доводил до слушателей каждое выразительное слово, каждый смелый образ, все богатство рифмы и ритма. С великолепным упоением Багрицкий читал, <...>:
На плацу, открытом
С четырех сторон,
Бубном и копытом
Дрогнул эскадрон.
Казалось, что слышатся и этот бубен, и это копыто!
Меня поразило, что Багрицкий не только читал все это наизусть, без малейших запинок, но и то, что читал он с закрытыми глазами...
Наблюдая эту манеру декламации Багрицкого, я, позднее, как-то спросил его о причинах именно такой <...> читки. Помню, он ответил, что некогда, в ранней молодости, стеснялся выступать перед слушателями, терялся при виде множества лиц и принял поэтому решение публично читать стихи только с закрытыми глазами — особенно после того как однажды кто-то из слушателей показал ему язык. Кроме того, добавил Багрицкий, давая мне это объяснение, так лучше слышишь поэтическое слово, видишь образ.
По окончании чтения Дементьев познакомил меня с Эдуардом Геор-гиевичем. Тот как-то по-дружески похлопал меня по плечу, буркнул — «благодарю вас за доброе мнение обо мне» и добавил, что был бы рад видеть меня у себя в Кунцево (где он тогда жил с женой и сыном).
— Приезжайте сами, с Колей или с Зенкевичем — вы ведь хороши с ним?
Так началось мое знакомство с Багрицким, если и не перешедшее в дружбу (может статься, лишь по разнице возраста), то, во всяком случае, довольно тесное и продолжавшееся примерно вплоть до смерти поэта (в 1934 году). Встречи мои с Багрицким, собеседования с ним происходили иногда в кругу общих знакомых (например, Зенкевича, Мандельштама, А.Пестюхина — позднее — А.Ольхона) и других, но было еще больше встреч и разговоров с глазу на глаз. Поныне я склонен думать, что в отношении Багрицкого ко мне было немало доброжелательной доверительности, чему, вероятно, способствовала некоторая общность литературных вкусов, приверженности к определенным поэтам, наконец, и мои писания о нем самом.
На экземпляре хранящегося у меня «Юго-Запада», в свое время подаренном мне Эдуардом Георгиевичем, есть дарственная надпись, в сущности, при всей ее краткости, очень значительная:
Т<овари>щу Поступальскому
в <...>
<...> акмеизм
<...>
19-20/III-28.
С надписью этой, на мой взгляд, следовало бы считаться критикам и исследователям, пишущим о корнях творчества Багрицкого, — особенно тем, кто, лукаво мудрствуя, иной раз пытаются внушить читателям, что Багрицкий-де был мало чем обязан в своем развитии русскому акмеизму. Единственное, что я сам хотел бы здесь подчеркнуть, так это то, что Багрицкий считал себя обязанным в своем поэтическом развитии не столько Гумилеву (ранние увлечения), сколько двум «младшим» акмеистам — Михаилу Зенкевичу и Владимиру Нарбуту. Тут, разумеется, дело не только в том, что с первым из них Багрицкого связывали отношения дружеские, а второй был для него свояком. В творчестве Зенкевича и Нарбута Багрицкому, несомненно, импонировали элементы определенной политической левизны, формального своеобразия и, если уточнять, даже реализма, иногда переходившего в натурализм, наконец, и признаки того, что необходимо прямо называть склонностью обоих поэтов, особенно первого, к научной поэзии.
Мне приходилось неоднократно слышать, как Багрицкий читал, всегда наизусть, стихи Зенкевича периода его «Дикой порфиры», и наблюдать интерес Э<дуарда> Г<еоргиевича> к попыткам позднего Нарбута создать свою научную поэзию.
Возникает, конечно, вопрос о том, при каких обстоятельствах возникла эта дарственная надпись Багрицкого и почему она обращена именно ко мне.
На исходе 20-х — в начале 30-х годов вопрос об акмеизме волновал многих критиков и поэтов. В Ленинграде, например, об акмеизме писали Саянов, В.Друзин, Инн.Оксенов, Н.Тихонов, в Москве же (а потом в том же Ленинграде) акмеистами занимался прежде всего я. Правильно ли, спорно ли, но я не раз писал о Зенкевиче (ряд статей и заметок), бегло о Гумилеве, Нарбуте, Мандельштаме, затем об элементах акмеизма у Тихонова, Светлова, Саянова, Ушакова, ну и самого Багрицкого. Отсюда понятно, почему Эдуард Георгиевич и сделал подобную надпись на подаренном им мне экземпляре «Юго-Запада».
Помню как сейчас. Упомянутая выше дата — 20.III.1928 года. Маленькая комната в редакции «Нового мира», тогда располагавшегося на ул. Тверской (теперь — ул. Горького), по правую руку, если идти от Кремля к Моссовету, против Центрального телеграфа, повыше. В комнате, после окончания рабочего дня, сидят и беседуют о поэзии — Д.Петровский, П.Орешин, критик А.Лежнев и я. Беседа идет о Пастернаке, Тихонове, Брюсове. Петровский на чем свет ругает всю поэзию <...> и выделяет только Тихонова:
— У него есть прекрасные строки:
О шашку храбрость греется,
Как о волну — волна.
А.Лежнев хвалит Пастернака, Орешин о чем-то спорит с Петровским. Я что-то говорю о Брюсове и Багрицком.
Тут он, кстати, и входит, в своем обычном домашнем одеянии и сапогах. В руках у него 25 авторских экземпляров только что вышедшего «Юго-Запада». Мы все оживляемся, поздравляем поэта, восхищаемся оригинальным оформлением книги, изданной В.Нарбутом в «ЗИФе». Поэт надписывает присутствующим «Юго-Запад», в том числе и мне (в настоящее время автограф этот передан мною известному московскому библиофилу и собирателю В.В.Лаврову, а в мой экземпляр вклеена ксерокопия).
Затем каким-то образом зашел разговор о том, что, понаслышке, Багрицкий издавна настолько усвоил <...> форму стиха, что шутя способен при желании за несколько минут написать даже сонет на любую тему. Я поинтересовался:
— Так ли это? А ну, напишите тут же сонет, на любую свободную тему!
— Пожалуйста, — заявил Багрицкий.
Он сосредоточился буквально на шесть — восемь минут (кто-то, кажется Лежнев, смотрел на часы) и затем невозмутимо протянул мне листок с сонетом, написанным почти без помарок и обращенным к сидевшей в комнате компании, — «Пел телефон, Орешин восклицал» и т. д.
(Автограф этот, пролежавший в моем архиве примерно 52 года, теперь передан мною на дальнейшее хранение тому же В.В.Лаврову.)
24 января 1982
ПРИМЕЧАНИЯ
И голову надо, как кубок... — из стихотворения М.Зенкевича «Стакан шрапнели» (1924).
«Упаду, смертельно затоскую...» — из стихотворения Н.Гумилева «Рабочий» (1918).
Дементьев Николай Иванович (1907—1935) — поэт; Веселый Артем (Кочкуров Николай Иванович, 1899—1938) — прозаик; Алтаузен Джек (Яков Моисеевич, 1907—1942) — поэт.
...готовил в «Печати и революции» за 1928 статью о Багрицком... — см.: И.Поступальский. Поэзия Э.Багрицкого. — «Печать и революция», 1928, кн. 5.
ВХУТЕМАС — Высшие художественно-технические мастерские, располагались в Москве на Мясницкой улице, 21.
На плацу, открытом... — из стихотворения Багрицкого «Разговор с комсомольцем Н.Дементьевым» (1927).
...с Зенкевичем — вы ведь хороши с ним? — Поступальский приятельствовал с Зенкевичем, стал автором неизданной и несохранившейся книги о его творчестве, а также серии посвященных ему критических работ: «К вопросу о научной поэзии» («Печать и революция», 1929, кн. 2—3), рецензии на книгу стихов «Поздний пролет» («Литературно-художественный сборник “Красной панорамы”», Ленинград, 1929, апр.), «От акмеизма к советской поэзии» («Художественная литература» № 4/1934).
Ольхон (Пестюхин) Анатолий Сергеевич (1903—1950) — поэт, переводчик; Саянов Виссарион Михайлович (1903—1959) — поэт, критик; Друзин Валерий Павлович (1903—1980) — критик; Оксенов Иннокентий Александрович (1897—1942) — поэт, критик; Петровский Дмитрий Васильевич (1892—1955) — поэт, прозаик; Орешин Петр Васильевич (1887—1938) — поэт; Лежнев Абрам Захарович (1893—1938) — критик, литературовед.
О шашку храбрость греется... — из поэмы Н.Тихонова «Красные на Араксе» (1924).
«ЗИФ» — государственное акционерное издательство «Земля и фабрика» (1922—1930), председателем правления которого был поэт В.И.Нарбут (1888—1938).
«Пел телефон, Орешин восклицал...» — сонет отсутствует в однотомниках Багрицкого «Стихотворения и поэмы» (Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд.; М. — Л., 1964), «Стихотворения и поэмы» (Новая библиотека поэта. Малая серия. СПб., 2000) и, вероятно, до сих пор не опубликован.
Вступительное слово, подготовка и публикация текстов, примечания С.Зенкевича
___________________________________________________________________________________________________________
* К.Зелинский. Эдуард Багрицкий. — «Комсомольская правда» № 43/1934 (18 февр.).
** Из письма Н.И.Харджиева Н.В.Новицкой, приведенного в: М.Спивак. Мозг отправьте по адресу… Владимир Ленин, Владимир Маяковский, Андрей Белый, Эдуард Багрицкий в коллекции Московского института мозга. М., 2010. С. 459.
*** Имеется в виду обширный набор характеризующих всесторонне личность Багрицкого материалов в составе вышеупомянутой любопытнейшей книги.
|
|
