 |
ГОЛОСА
№3, 2000
Юрий Беликов
ВДОЛЬ БЕРЕГА
Памяти Вилория Глухова
Учитель! Уже отросли те ветви ивы, которые ты сревзал под удилища,
уже обнажила красные десны река...
Снасти готовы, Учитель. Иди и буди леща.
Один ведь бреду по берегу — ни Учителя, ни ученика.
Заветы твои затвержены: тюль на окне,
если на что и пригоден — живца ловить для щурят,
женский чулок, хлебом набитый, вполне
рыбам на прикорм подходит — чулок даже будет рад
чувственным прикосновеньям язей, голавлей,
словно поползновеньям князей, королей.
Рыбы подыхают на берегу реки,
они раздувают жабры, как розы.
На берегу реки не умрут рыбаки —
без берега подыхают, но смысл последней просьбы
пыльного, берестяного, русского мужика,
коего зона не съела, а тихо больница списала, —
по батарее холодной стук — истошней сигнала
нет! — чтобы баба снизу вынырнула, легка,
и не заговорила, видя, как очи меркнут,
а загородила, рыбонька, зеркала.
И когда баба снизу окажется сверху,
небо войдет под ногти: “Вот и вся жизнь прошла!”
Так умереть, Учитель, если воздух шипит из нимба,
если поэта, как рыбу, жизнь завернула в газету.
Лучше не разворачивать! Чего тебе надобно, рыба?!
“Старче, в России рыбой надобно быть поэту,
чтоб укрупнять молчанья синюю чешую:
чья тишина протяжней? И разыграть ничью
с каждой челябой, то бишь ямой речной: молчите!
И на поминках звука молвить: "Прощай, Учитель!"”
. . .
Небо — как хариус на берегу:
вспыхнет сиреневым — и стеклянеет,
смутно-зеленым нальется и тлеет
розовым в жабрах — у смерти в долгу.
И не в слепящий выходят залив
с визгом заржавленным катамараны —
сотни тревожных стрижей на разрыв
в небе кричат, будто леса капканы!
Вниз головой взбаламучена высь...
Что репетируют стражи столетий?
То ли кресты с куполов сорвались?
То ль полумесяцы мечут с мечетей?
Рыба воспрянет и канет на дно,
если свершится небесная треба.
Небо одно лишь не выпустишь в небо,
чтобы опомнилось в небе оно.
ШЛЕМ ЯПОНЦА БАСЁ
Жил на свете босяк Басё.
Он ходил в кипарисовой шляпе,
на которой писал про все.
Видит: стадо пастух пасет —
тотчас шляпу перед ним снимает
и слагает стихи Басё.
Вьется ласточка у стрехи.
Перед нею стоит без шляпы
и слагает Басё стихи.
Так и умер Басё в пути.
Грозный ветер сорвал с него шляпу,
чтоб над миром ее пронести.
Вот таким был босяк Басё.
Но какою должна быть шляпа,
чтоб на ней написать про все?
ПРОСТИ, ЛЕОНАРДО!
В нашем городе объявился
небывалый какой-то старик.
Он не шел, а всегда продирался
через ельничек ребятишек,
а за ним, словно два мотоцикла,
частый сигнал подавали
две быстроходных козы.
Старик раздавал детям
то кисточки, то свистульки,
то разные цветные,
узорчатые слова.
А две козы быстроходных,
когда на земле засыпал он,
тревожно ложились рядом,
и было ему тепло.
Однажды я, как обычно,
ставил дурацкий опыт,
пытаясь двадцатому веку
форму шапки своей придать.
Но колбы мои и пробирки
всегда разлетались от взрывов,
я снова ломал свою шапку,
а век между тем угасал.
И тогда я подумал, что век
будет скоро готов к изданью.
Не хватает эпиграфа только.
Тотчас я оглядел веревки,
на которых сушились в доме
всевозможные образы века.
Ни один из них не подходил.
Тут я вспомнил про старика.
Вот кто мне одолжит эпиграф!
С недописанным веком под мышкой
я по улицам побежал.
Там, где раньше бывал старик,
в мостовую был вбит постовой,
будто синий со ржавчиной гвоздь.
Небывалый старик исчез.
Вместе с козами и ребятнею.
Но зато у домохозяек
стали вдруг появляться сумки,
где оттиснуты были Джоконды
и два слова, два слова всего,
да, два слова: “Прости, Леонардо!”
Если будет дописан век,
Леонардо, прости его.
|
|
