 |
ГОЛОСА
№4, 2005
Вадим Жук
РУССКИЙ ПЕЙЗАЖ
К берегам и березам подвел теплоход капитан,
Здесь евангельским оком вращал Исаак Левитан,
Сокращал окоем до пространства «Над вечным покоем»,
Только к вечеру бег по холсту прекращал колонок,
По бревенчатой стенке тащился ленивый вьюнок,
И вотще колерами вовсю щеголяли левкои.
Ты привык, я привык, мы привыкли к унылым тонам,
К этим пням без колец, к этим бедным солдатским штанам
Полуголых холмов, к лицам несостоявшихся пашен.
Пыльный палец в носу забывает угрюмый малец,
Благо нам, терпеливцам, поскольку и самый конец —
Переход из бесцветья в бесцветье нам будет не страшен.
Говоришь мне — Кустодиев, напоминаешь — Юон...
Я и сам яркописцев тебе назову миллион,
Только все перекрыто мастями палатки, пилотки.
Это знает Васильев, ушедший в свои двадцать три,
Это жизни внутри. Потому помолчи и смотри,
Как идет по предместьям веселой походкой чахотка.
. . .
Улица Пушкина в городе Мышкине.
Звонкая строчка!
В небе ни облачка нет, ни Покрышкина,
Ни ангелочка.
Ставни резные — отрада купечества,
Травы-муравы.
Сверху Отечество, снизу Отечество,
Слева и справа.
Скука зеленая, водка паленая,
Видно, когда-то
Здесь напивался братишка Аленушки,
Метя в козлята.
Копятся в старых лабазах количества
Горя-сиротства,
Ветхой тоски, безнадеги-девичества,
Тихого скотства.
Так и бредет он своею дорожкою
В старческом детстве.
В путеводителях города Кошкина
Нету в соседстве.
. . .
Спускаясь по Кооперативному съезду в городе Городце,
Глядя в спину и ниже мимоидущей красотке,
Чувствуешь себя словно муха це-це,
Оказавшаяся в холодце на Чукотке.
Понимаешь себя только в третьем лице,
Приобретшим лицензию на лицезренье,
И ошибочно думая о Городце
Как о созданном темой для стихотворенья.
Мальчик в новых кроссовках оставляет рубчатый след,
Как атлет на ликующей Олимпиаде,
И, подумать, отличия в сущности нет
Этой жизни от той, что Гомер описал в «Илиаде».
И вот-вот зазвенит тетива у лихой татарвы,
Дымной кровью славянской по темное темечко пьяной...
Только странны названия улиц, лежащих средь жухлой травы:
Веры Фигнер, Зои Космодемьянской, Марии Ульяновой.
. . .
Кинешма. Камышин. Кострома.
Шашлыки. Шаверма. Бастурма.
Дайте мне краюху в цвет порток!
Дайте штей да ложку-лапоток!
Но берет Восток под локоток.
Он березу на огне палит
И зовет изжогу и колит.
Это мстит персидская княжна,
Стенькина походная жена!
Это только с виду тороват,
Смугловатый бродит газават!
Оплетает ноги коноплей,
Чтоб потом перешибить соплей!
Так нехватка в организме щей
Страшно обнажает суть вещей.
. . .
А в Твери фонари под глазами потертых домов,
Кумовья-братовья то ли питерских, то ли арбатских.
Объясни мне, дружок, выраженье «броженье умов»
Да плесни мне в стакан содержания песен кабацких.
Вот крылатый мужик взгромоздился на купол златой,
На себе проверять ускорение девять и восемь.
Оглядится вокруг, оттолкнется могучей пятой...
А зачем он летал, мы его уже вряд ли расспросим.
Кто княжит во Твери? Кто протяжно и тонко поет?
И кого она бьет, наступивших времен лихоманка?
Чернокожий пацан белый хлеб осторожно жует,
Да в мобильник орет о своем о цыганском цыганка.
|
|
