 |
ГОЛОСА
№2, 2016
Ганна Шевченко
* * *
Все, вроде, как прежде, но что-то не так —
я вижу, в кастрюле сгущается мрак,
чернеют края, закипает вода,
а в центре системы блистает звезда.
Забиты парсеки свекольной ботвой,
петрушка вращается по часовой,
приправа рисует спирали во мгле,
танцуя по кругу, подобно юле.
Семья остается сегодня без щей,
но я постигаю природу вещей —
за это я мучаюсь в черной дыре,
за это Джордано горел на костре.
* * *
Открыт продмаг, грохочут двери —
здесь, как всегда полураздетый,
алкаш по имени Валерий
с утра стреляет сигареты.
По жидкой липовой аллейке
несутся местные спортсмены,
простые бабы, на скамейке
усевшись, курят после смены,
пускают дым осиротелый,
и я парю в его составе —
я к своему привыкла телу,
оно не давит,
не разрывается на части,
почуяв шум кленовой кроны;
и не спасут меня от счастья
ни магазины, ни вороны.
* * *
Там детали новостроек
распластались широко,
здесь белье висит сырое,
закипает молоко,
где-то в космосе комета
прорезает темноту —
близость каждого предмета
вызывает немоту.
В реках памяти хранится
то, кем стать бы я могла —
то ли ветром, то ли птицей,
то ли вазой из стекла.
* * *
Все это вспомню я: вода
по капле раковину бьет,
в пакете мусор, поезда
грохочут сутки напролет
чуть слышно. Пусть себе идут,
их можно музыкой глушить,
в окне колышется лоскут —
рябину ветер тормошит.
И снова кран, графин, вода,
духовка, газовая печь —
все это вспомню я, когда
жизнь, как пальто, сорвется с плеч.
* * *
Над балконом плывут дальнобойны
облака, под балконом — ОВИР,
в телевизоре — яркие войны,
в глубине — нарисованный мир:
взмах руки над прозрачным графином
(здесь янтарный налит алкоголь),
таз из пластика, штора с дельфином,
кафель с синей полоскою вдоль
невысокого бортика, если
лампу выключить, воду включить,
вознамериться в ванной, как в кресле,
свой непрожитый день замочить,
разложить рукомойника возле,
сделать чистым все это белье,
то придется отпраздновать после
эту смерть и рожденье свое.
* * *
Олег просыпается. В офис идет с утра.
Начальник у него — ретроград, любит Аббу и Баккара,
вот и включает, согнав в кабинет свой маленький коллектив,
настраивает работников на удачу и позитив.
Все танцуют: Беляков, Анисимов, его жена,
и Олег танцует, удача ему, как и другим, нужна.
Олег не химик, не менеджер, не пилот —
он книги «Русская кухня» желающим продает.
Он не церемонится, его миссия — чистый нал,
Олег выходит из офиса безупречен, приятен, нагл,
мерцая нимбом, шагает посуху, как по воде,
заходит в морги, отделения милиции, парикмахерские и т. д.,
таскает книги с упоением, как верблюд
(там есть советы, как одновременно готовить несколько блюд),
его пути позавидовал бы Лао Цзы.
Книги покупают полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы.
* * *
Сегодня в пригороде тихо,
удобен воздух, как немой.
Бежит безмолвная врачиха
из поликлиники домой.
Летят машины, словно мухи,
но втихомолку, не спеша,
в их кривошипниковом брюхе
молчит пружинная душа.
А в центре громко. Громко в центре —
неровен воздух часовой,
как будто громогласа центнер
завис над сделкой деловой.
И только пригорода поле
беспрекословно, как смола.
Молчит соседка баба Оля.
Не слышно. Ночью умерла.
* * *
Здесь бывает то редко, то метко,
но, увы, не бывает ничьей —
это крестики-нолики, детка,
объясняю я дочке своей.
Вот зима. Вот деревья и птицы,
вот одетое в пластик окно,
я о левом плече продавщицы
написала бы, если б оно
появилось за блеском витрины,
но оно не желает парить,
лишь минуты летят, триедины,
и охранник мелькает, небрит.
Это частности, серая пена.
Но без этих деталей кино
не случится, и мир постепенно
из нелепостей лепит панно.
Вот и я в его хрупком составе
все стихи посвящаю тебе,
игроку, что свой крестик поставил
на моей незаметной судьбе.
Вот снежинок летящие банты.
Вот лопух под сугробами скрыт.
Вот создатель в атласных пуантах
над холодным Подольском парит.
* * *
Порой, бывает, высказаться сложно,
но некое предание гласит:
он Люду нес безмолвно, безнадежно,
как дай нам Бог часы свои носить.
То свалится, как будто подкосило,
то ринется, как будто дали сил, —
он Люду нес, куда она просила,
и ничего за это не просил.
Он с этой Людой с самой первой встречи
свое отождествляет бытие —
он посадил ее себе на плечи
и каждый день куда-то нес ее.
То снегом зарастет периферия,
то гром стоит стеною на пути,
весь мир — Христос, а Люда в нем — Мария,
и дождь прошел, и некуда идти.
|
|
