 |
ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ
№3, 2017
Вадим Муратханов
НАИВНАЯ ПОЭЗИЯ: ФОРМУЛА УСПЕХА
Универсальная формула искусства — «узнаваемое + новое». Без элемента узнаваемости невозможен контакт между художником и тем, к кому обращено его творчество. Без приращения новизны теряет смысл сам творческий процесс.
Есть два способа сказать новое в искусстве.
Наиболее распространенный — это когда художник, начиная с азов, постигает и осваивает сделанное предшественниками, учится — по формуле Гёте — писать просто и плохо, затем сложно и плохо, затем сложно и хорошо, и наконец, просто и хорошо. Постепенно избавляется от влияний. Ищет свою тему и стиль. То есть дорастает до некоего потолка, пробивает его и попадает в собственное небо. Иногда это происходит очень быстро, но путь все равно пройден.
Бывает и другой: когда художник, не вполне будучи им, и даже не всегда ощущая себя таковым, начинает писать — и делает это так, как никто ранее. Его почерк не выстрадан в мучительных попытках избавиться от влияний, да и не ведает их, а напрямую связан с его душевным и физическим устройством. Он приходит как бы готовым, сформировавшимся из подручного материала, со своей темой. И только в редких случаях способен эволюционировать во что-то другое. Но иногда оказывается при этом и состоятелен, и выразителен. К таким самородкам и применяют обычно эксперты термин «наивное искусство».
«Личность художника, его оригинальность и одаренность, — пишет об этом феномене искусствовед Николай Грибов, — приобретают определяющее значение... Как правило, это люди с искренним, то есть натуральным (природным), мышлением, не осознающие своего места в искусстве. Они выделяются среди других самодеятельных художников, стремящихся усвоить профессиональное мастерство, и достигают эстетического результата своими собственными средствами. С неожиданной стороны и нестандартно. Поэтому наивное искусство невозможно преподать, а всякая попытка подражать будет подделкой»*.
В живописи такими «наивными» творцами были, например, Нико Пиросма-ни и тверская крестьянка Любовь Майкова, которая начала писать картины в 79-летнем возрасте, а закончила, когда ей было 94.
Аналоги наивного искусства существуют и в поэзии.
Заметным событием пару лет назад стали первые публикации стихов Веры Кузьминой — фельдшера из города Каменск-Уральский Свердловской области. Писать стихи Кузьмина начала не то чтобы рано — после 35-ти. И очень скоро превратилась в одного из самых читаемых и популярных сетевых авторов.
В одном из интервью она признается: «Пишу быстро, правлю редко, выкладываю в Интернет, как есть... Самое короткое время для написания стихотворения — минут пять, самое большое — около двух суток»**. При этом стихи Кузьминой не производят впечатления скомканных, написанных впопыхах или между делом.
Кому — в тиши домашнего мирка
Дремать и наводить на кухне глянец,
А мне — случайной бабой у ларька
Листать вагоны, дождики и пьяниц.
Случайно греть картошку на плите,
Шуршать ночной сатиновой рубашкой,
Пойти на скрип калитки в темноте —
Закрыть забыли после полторашки,
Вернуться, вынуть старое пальто:
Накинь, мужик, продует от порога,
И слушать, как выкладывают то,
О чем не говорят жене и Богу.
Эти стихи притягательны своей шершавой правдивостью (которой профессиональным авторам частенько приходится добиваться целенаправленно). Голая боль «проклятых окраин», чаще всего не приправленная рефлексией. Автор пишет почти всегда в настоящем времени — однако скорее о прошлом, чем настоящем. И это цепляет в первую очередь. Нерасплесканное время детства и юности — вот чем делится с нами Вера Кузьмина. «...В моих стихах — почти ушедший Каменск. Кое-где это все еще сохранилось — и огороды, и веревки с бельем, и прочее... Но в стихах такие пейзажи — по другой причине. Я хочу сохранить то, что уходит, то, в чем я начинала свою жизнь. Кроме меня, этого, может, никто не сделает»*.
Нынче закат хорош — золотой, пунцовый.
Надо на кладбище — сухо, зима прошла.
Там Голошейкины, Бобины, Кузнецовы,
Вся Токаревка, Калуха и часть Угла.
Столько родни и приятелей — дядя Коля,
Танька-тюремщица, мент — капитан Кислов.
С ними ушли голоса золотого поля,
Мерзлые пайки опасных колымских слов.
Столько ушло...
На сегодня — конец работе.
Входит приятель — хирург с погонялом Фет:
— Верка, накатим? Задрали вконец отчеты.
Слушай, моя-то богаче нашла — привет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вместе выходим. Уборщица мрачно зыркнет,
Фет засмеется, засвищет лихой мотив...
Жизнь вытекает — рассада, работа, стирка —
Между живыми и теми, кто вечно жив.
Глухие, неакцентированные рифмы. Минимальная (или даже отсутствующая) дистанция между автором и лирической героиней. Обилие топонимов, сленга и диалектизмов. Тропы используются редко (в приведенном отрывке, например, всего три метафоры: «голоса золотого поля», «мерзлые пайки колымских слов» и жизнь, вытекающая между живыми и мертвыми), но почти всегда попадают в десятку — и тем сильнее воздействуют на читателя.
«Не могу писать придуманное, — объясняет свой творческий метод Вера Кузьмина, — не про себя или про то, чего не видела. Я пробовала — стихи выходят гладкие, но мертвые. Иногда, когда пишу, как босиком на снегу стою... Возможно, пришло время раскрыться. Возможно, когда раскроюсь, перестану писать совсем, если публичность доконает».
Из-под пера Кузьминой вышло уже более 170 стихотворений. Живые, убедительные образы маргиналов. Врезающийся в память провинциальный пейзаж, который растворяет в себе страдание, непереносимое в своей привычности. Невольно задаешься вопросом: о чем будет писать поэт, когда голоса и картинки сурового каменского детства и юности иссякнут в памяти? Когда все непридуманное будет досказано?
В какой-то мере помогает ответить на него одна деталь в приведенном выше отрывке. Возможно, «хирург с погонялом Фет» пришел в стихотворение Кузьминой не из ее трудовых буден, а из текста екатеринбуржца Владимира Зуева, где гопники-маргиналы переваривают встречу со студентом-филологом:
Слышь, братва, типа, чё узнал,
чувачек мне один затер,
жил, на, фраер, стихи писал —
типа Круга... по жизни вор,
погоняло, кликуха — Фет,
Афанасий, на, для своих...
Жаль, в живых чисто парня нет,
я, короче, читаю стих...*
Казалось бы, трудно заподозрить природного поэта в прямом литературном цитировании, однако и некоторые другие ее тексты наводят на мысль о не вполне наивном подходе Кузьминой к литературе.
Например, подборка в журнале «День и ночь» (№ 3/2015). Некоторые из вошедших в нее стихотворений кажутся следствием той самой «раскрытости», «публичности», а может быть уже и определенной литературной искушенности.
Вот, скажем, стихотворение «Про нас — таких»:
Пить застывший рождественский воздух
С горьким дымом березовых дров,
Выйти ночью под белые звезды
В одичалость собачьих дворов.
Час поддакивать пьяной соседке
И таксисту наврать кутерьму:
Что батяня мильтона упеткал,
Мол, везу передачку в тюрьму.
В кружку с чаем добавить малины:
Пей, дурной, да не вздумай хворать, —
И ложиться попарно в суглинок,
Как попарно ложились в кровать.
А кругом — разведенки и вдовы,
И бутылка — всегда на столе...
Хорошо мы живем и сурово
На любимой жестокой земле.
Первые три строфы — «наивная» поэзия, «фирменная» (если можно так выразиться) Вера Кузьмина. Последняя же очевидно рассчитана на публику — ту самую, которую трудно не замечать художнику, попадающему в публичное пространство, каким бы «наивным» он не был. Впрочем, это относится и к названию стихотворения.
Похоже, поэт понимает, что работает на той же территории, которую до нее вспахивали Некрасов, Есенин и даже недавние современники — тот же Борис Рыжий (почти земляк Кузьминой). И похоже, поэт-самородок уже осознает, в какой степени резонирует тема неприкаянной российской провинции в читательском восприятии.
Отсюда остается один шаг до гражданской, патриотической поэзии, ныне достаточно широко востребованной в отечественной литературе, особенно в ее региональном, полупрофессиональном сегменте. Кузьмина делает этот шаг в полемическом стихотворении «Бродскому и не только», которое завершает упомянутую выше журнальную подборку:
Гаражи, да сараи,
Да дощатая гать...
Что ты, Бродский, забаял?
Что придешь умирать?
. . . . . . . . . . . . .
«К равнодушной Отчизне...»
Слышь, во все времена
Нам Россия — для жизни,
Вам — для смерти дана.
Мы не братья и сестры
Перед нашей страной:
Вам — Васильевский остров,
Нам — проулок Речной.
Если воспользоваться спортивной метафорой, то Кузьмина, выйдя на дистанцию, срезает угол — и судьи аплодируют ей, вместо того чтобы дисквалифицировать. Причем делает она это в достаточной мере осознанно.
Так нередко работают «продвинутые» художники-примитивисты. В современном искусстве, на фоне исчерпанности и многократного повтора гармонических форм, они нарушают установленные правила, добиваясь эффекта за счет искажений, диспропорций, сознательного упрощения картинки.
Однако наряду с теми «наивными» художниками, которые способны отрефлексировать свой творческий метод (что в значительной степени выводит их из круга «наивных»), есть и другие — условно назовем их «слепыми». Они добиваются результата случайно, не ведая что творят. Идут по дистанции, вовсе не замечая маршрута, — и часто находят кратчайшую прямую, ставя в тупик и приводя в восторг болельщиков. Они берут известный и испытанный предшественниками художественный прием, но используют его так варварски и нестандартно, что поражают совершенно неожиданную, непредсказуемую цель.
Если «зрячий» наивный художник в принципе способен к эволюции (которая, впрочем, запросто может обернуться деградацией), то в случае со «слепым» художником она по природе невозможна: нельзя сознательно изменить маршрут, если не видишь дороги.
Яркий пример такого рода творчества — поэзия Александра Ки, бухгалтера из совхоза «Политотдел» Ташкентской области.
Даты жизни этого самодеятельного поэта мне неизвестны: в 1999 году, когда автор этих строк познакомился со стихами Ки, тому было под семьдесят, и он собирался за свой счет выпустить свою первую книгу. Единственная поэтическая подборка Александра Ки вышла в 2003 году в 4-м выпуске узбекско-российского альманаха «Малый шелковый путь».
Отличие стихов Ки от банальной графомании заключается в том, что графоман складывает свой текст из готовых, не им спрессованных кубиков — фразеологизмов и общих мест, от перестановки которых ничего в окружающем воздухе не меняется. Ки же пользуется обрывками культурных понятий и парадигм, которые сочатся смыслами, коннотациями и вступают друг с другом в непредсказуемые, едва ли осмысляемые самим автором реакции.
СИРЕНЬ
Когда цветет сирень вокруг,
От женщин пахнет чуть сиренью.
Едва коснешься пухлых рук,
Страдать ты станешь, черт, мигренью.
И трепет сердца каждый раз,
Когда встречаюсь я с красивой,
Бежит в крови моей. Сейчас
Иметь я должен жизни силу.
Ведь мир любви, друзья, широк,
Да и любовь неугасима.
Мне мало дал счастливый рок
Уроков ревности из Рима*.
Все здесь сделано со слуха, наугад, вслепую.
Вряд ли автор когда-либо читал любовную лирику Горация или Проперция: «уроки ревности из Рима» вставлены в текст, скорее, по наитию, не в последнюю очередь — рифмы ради.
«Счастливый рок» у профессионального поэта мог бы появиться на бумаге, пожалуй, только в процессе автоматического письма — в тексте Ки он вспыхивает, но не режет глаз.
Под «чертом» подразумевается, видимо, устойчивое словосочетание «старый черт», со всеми вытекающими коннотациями, но идиома усечена, и «черт» превращается то ли в междометие, то ли в неожиданного адресата поэтического высказывания. Так или иначе, строка начинает мерцать, и похоже, независимо от авторской воли.
«Неугасимая любовь» в сочетании с сугубо разговорной частицей «да» производит эффект «галантерейного» стиля и отсылает то ли к «воплям Видоплясова» и сочинениям капитана Лебядкина, то ли к обэриутам.
Из этих обрубков и мешанины, которая напоминает причудливую инсталляцию, и возникает текст, обладающий, при всей своей монструозности, собственной интонацией и очевидным эстетическим эффектом.
Другое, не менее примечательное, стихотворение Ки посвящено ни много ни мало теме веры и взаимоотношений с Богом:
Что дала мне вера в Бога?
Что имею я с тех пор?
Видится одна дорога —
Что ведет в загробный двор.
Нету счастья в целом мире,
Нету также и любви.
Мы сидим на черном пире,
Шевеля тельцов в крови.
Это может быть опасно
Для невинной для души.
Я ль кричу про то напрасно
В человеческой глуши?!
«Загробный двор» появляется в тексте, видимо, из соображений рифмы и звукописи, но образ, в итоге, оказывается свежей и многослойней изъезженного мировой литературой «загробного мира».
Шевелящиеся «тельцы в крови» неизбежно тянут за собой библейского золотого тельца, но при этом актуализируют и другое устойчивое словосочетание — «кровяные тельца». Их искусственно разгоняют в своей крови лишенные любви участники «черного пира».
Стихотворец «слышал звон», но знать, где он, не считает нужным. Он берет долетевшие фрагменты мелодий и сплетает из них собственную песню — лишь догадываясь о производимом на слушателя комическом эффекте («Как гладки´ малыши и ежу, Это каждому дурню понятно. Оттого-то я в братьях бужу Совесть строгую так презанятно»). В этом плане риторический вопль в конце процитированного выше стихотворения приобретает некий смысл: «в человеческой глуши» кричит не столько сам стремящийся к исчезновению автор, сколько привнесенный им в текст словесный материал — необработанный культурный сор, воздействующий на читателя помимо авторской воли.
Формула «узнаваемое + новое» у Ки трансформирована в «узнаваемое + припоминаемое». Это и стимулирует читательскую фантазию.
За Родину, за Сталина призыв —
Моей души неистребимый звон.
И стоит где-то сесть, глаза закрыв,
Ко мне является, как лошадь, он.
Вот я шепчу: «За Родину, вперед!
Нас армия великая зовет!»
Не ведал грохот пушек — не хочу!
За мир борюсь с людьми плечом к плечу.
Лошадь, в которую обращается Сталин, едва ли вымышлена автором — скорее всего, она родилась здесь случайно, как продукт неправильного обращения со словом. И тем не менее результат достигнут: в очередной раз мы видим, как затертый и тривиальный литературный образ, попадая в поэтическое пространство Александра Ки, обретает новое наполнение — грубую вещественность, от которой внутренняя форма тропа переосмысляется и словно выворачивается наизнанку.
Заманчиво найти философский камень, позволяющий попасть в яблочко не целясь. Снять популярный фильм, не будучи профессиональным режиссером. Выступить родоначальником музыкального направления, не умея записывать ноты. Стать автором персональной выставки, не переступив порога художественного училища. И некоторым «наивным» авторам, как ни странно, это удается. Шанс на это дает им современное искусство, которое вот уже более ста лет, начиная с эпохи модернизма, занято поиском предельно выразительных сочетаний упрощенных, искаженных и сломанных форм.
Создатели любительского хоррора «Ведьма из Блэр» с бюджетом 20 тысяч долларов зарабатывают на снятом фильме миллион и становятся лауреатами престижных кинофестивалей.
Участники группы The Stooges, игравшие шумную и незамысловатую для конца 60-х музыку, входят в историю как предтечи панк-рока.
Картины, написанные 90-летней крестьянкой Любовью Майковой, хранятся и выставляются в российских и европейских музеях.
В стрельбе по движущейся мишени иногда побеждают незрячие.
___________________________________________________________________
* Н.Грибов. Красочный праздник души. — «Нева» № 1/2006.
** Городской портал «Новый Каменск» от 09.12.2015.
* Там же.
* В.Зуев. — «Арион» № 1/2010.
* Здесь и далее цитируются тексты Ки, ранее нигде не публиковавшиеся.
|
|
