 |
МОНОЛОГИ
№3, 2017
Евгений Коновалов
ДВУЛИКИЙ ЯНУС СУГГЕСТИВНОЙ ПОЭЗИИ
...вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит.
Н.В.Гоголь.
1,
Значение поэтов за рамками их земной жизни подобно звездам. Лите-ратурные светила восходят и заходят, гаснут и разгораются.
Иные живые классики после смерти (а иногда и до) тускнеют с невероятной скоростью, часто пропорциональной тем усилиям, которые автор тратил на поддержание своего видимого блеска при жизни. Едва тлеют недавние кумиры, нужные отдельным филологам, которым надо же о ком-то писать диссертации. Лишь двум-трем приятелям интересны многочисленные члены союзов писателей, увешанные малоизвестными премиями. Время любит давать уроки забвения иных героев труда на поэтической ниве в назидание позднейшим пиитам.
Но гораздо интереснее те звезды, чей блеск быстро усиливается, иногда на наших глазах, после того как сработал закон уничтоженья. Такие вспышки новых и сверхновых звезд порою настолько сильны, что озаряют и окружающий литературный ландшафт, казалось бы, навсегда утраченный для культурного зрения человечества.
Творчество поэта хранит какой-то импульс, до поры подспудный; посылает в будущее сигнал непонятной природы. Но вот постепенные тектонические сдвиги особым образом меняют настройку принимающей антенны — в наших головах. Невнятный сигнал отдельно взятого поэта вдруг становится не просто ясным, но чуть ли не единственно адекватным для чуткого уха. Глухота современников поражает восхищенных потомков.
Таков естественный ход планет, то есть вещей. Это полезно иметь в виду апологетам сразу двух других точек зрения, нынче весьма распространенных. Во-первых, разнообразным постмодернистам, утверждающим, что все авторы равны, а сам автор «умер». Во-вторых, литературным социологам и демократам, искренне или лукаво полагающим, будто искусство — предмет общественного договора, а короля поэтов определяют голосованием.
2.
История поэзии есть, по большей части, история поэтов. Паутина имен и нитей взаимного влияния. Но можно помыслить и историю поэтической моды. Не цари и полководцы, но устремления народных масс, в данном случае, пишущих стихи на русском языке. Общеупотребительная интонация. Статистически значимое большинство из того, что печатается в журналах.
Как выглядит сейчас поэтическая мода? Она двояка. С одной стороны, осовремененные «Антон-Горемыка» или «Записки охотника». Тихая лирика с видами на сельскую местность или городскую окраину. Авторы подобного толка и географически тяготеют к провинции. Поэзия случается, когда тот или иной представитель этого широкого течения все-таки обнаруживает свою ноту, каким-то образом выходит за общие стилистические рамки. Это редкость, ибо скудость изобразительной палитры часто соединяется и с онтологической робостью. Получаются стихи порой симпатичные, но не очень высокого полета. Скорее Рубцов или Кольцов, нежели Роберт Фрост или Вергилий.
Тут же рядом совсем не тихая эстрадная поэзия. Герои слэмов, поэты--декламаторы, которых можно легко обнаружить в любом крупном городе, обычно поблизости от музыкального клуба или арт-кафе. Если сделать поправку на децибелы и популярность (вещи нынче взаимосвязанные), то в поэтическом отношении получится на удивление похоже. Разве что у эстрадников по сравнению с бытовыми лириками больше мата и политики, ибо это неизменно вызывает отклик в гуще случайной публики.
О подобной поэтической продукции уже случалось писать. Сейчас — о другой модной тенденции, которую определить сложнее. Но прямое отношение к ней имеет поэзия непрямого иррационального высказывания, усложненного метафорического ряда, высокой лексической и смысловой плотности, где каж-дая строка шелестит какими-нибудь аллюзиями. Иначе говоря, суггестивная лирика, при всей зыбкости и спорности этого термина. Вот теперь пора и назвать великого русского поэта, чья звезда разгорелась настолько ярко, что по степени своего влияния затмевает сейчас чуть ли не все остальное. Речь об Осипе Мандельштаме.
3.
Значение Мандельштама не только в том, какие он написал стихи, но и в том, что он выработал новый поэтический метод. Метод ассоциативных пучков, филологической смысловой мозаики, глубинной, при внешней разнородности, цельности высказывания. Напомню: «Надо перебежать через всю ширину реки, загроможденной подвижными и разноустремленными китайскими джонками, — так создается смысл поэтической речи. Его, как маршрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников: они не расскажут, как и почему мы перепрыгивали с джонки на джонку. Поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ, отличающихся друг от друга только в исполнительской окраске, только в партитуре постоянно изменяющегося приказа орудийной сигнализации».
Поддержанный гениальностью воплощения, этот метод оказался в наши дни чрезвычайно популярен. Здесь многое сошлось. Не только запоздалый выход к читателю поздних стихотворений Мандельштама и их яркий контраст с остальной русской поэзией того времени (да и последующей); не только обстоятельства трагической судьбы, которые привлекают дополнительный интерес. Главное, этот метод соответствует одновременно и внутренней эволюции поэтических средств, и нынешнему способу внешнего восприятия искусства в целом. Речь о клиповом мышлении, клиповом способе чтения и, развивая мысль, клиповом способе сочинения стихотворений. Если добавить сюда очевидную эффект-ность, смысловую взрывчатость поэтики позднего Мандельштама, то становится понятна ее искушающая притягательность.
Меж тем этот метод столь же продуктивен, сколь и опасен — для подражателей. Он позволяет с необыкновенной легкостью имитировать настоящую суггестивную поэзию. Имитации эти ценятся даже знатоками, которые чувствуют за ними благородное происхождение, хотя собственная цена их невелика. Видимо, накопилось некоторое недопонимание того, чем же эти изделия отличаются от суггестивной поэзии. Дальнейшее рассуждение немыслимо без примеров, которые пора привести. Пользуясь химической терминологией, самая легкая фракция таких изделий — богатая упоминательная клавиатура. Благо литературная эрудиция сейчас дается легко, а шелест аллюзий считается хорошим тоном. Вот с этого и начнем.
Стихотворение называется «поворот сюжета» («Знамя» № 10/2015) и цитируется целиком:
гражданин кантона ури
если есть такой кантон
зря женившийся на дуре
в петлю сунулся потом
тщетно мы гадаем с вами
о заоблачном отце
если жребий предписали
значит выпадет в конце
впрок бы знать какой чудила
на какой проклятый год
обмакнув перо в чернила
нам финал изобретет
мы живем в литературе
омут фабулы глубок
гражданин кантона ури
дед щукарь и колобок
привыкай к загробным позам
безуспешен жизни бег
что ни анна с паровозом
то и с лошадью олег
горизонт подернут сажей
нитка времени тонка
а бессмертных персонажей
не придумали пока
Есть у этого автора и сюжетные стихи, не только чистая «филология». Есть тексты и куда более затемненные («sola fide», например, или «Рож-дест-венская ода»). Но и в сюжете, и в лексическом решении, и в композиции, и в каждой строке по отдельности — во всем чувствуется искусно поданная спонтанность, какая-то легковесная ловкость на грани жульничества. Не то ярма-рочный словесный балаган, не то частушечный клип, не то стихи, написанные на спор.
Алексей Цветков — выдающийся русский поэт. Будь это иначе, ему просто не удалось бы породить массы уже собственных эпигонов. Интонация его отчетлива, узнается за версту и сравнительно легко подхватывается легионом провинциальных барышень обоего пола. Поразительная многопись Цветкова после долгого молчания обернулась тем, что на одно удачное стихотворение приходится десять примерно таких, как процитированное. Им и подражают. Возможно, поэт осознанно использует метод автоматического письма. Кажется, подобные тексты пишутся очень быстро, настолько произвольно в них поэтическое движение, случаен самый выбор слов. Будем благодарны Алексею Цветкову за его лучшие стихотворения. Верлену под старость однажды сказали: мэтр, вы столько написали для нашего удовольствия, что теперь можете писать для своего.
Другой пример («Prosоdia» № 6, 2017), и вновь поэт со значительным дарованием. Увы, опасности, о которой идет речь, равно подвержены и таланты, и поклонники. Здесь все лаконичнее, меньше серьезности и больше языковой игры:
милой родины гиблое место
хороводы в стоячей воде
хитроумный божок палимпсеста
бородой драпирует муде
все чернуху горбатую лепит —
как ему не наскучит в миру
оживлять отработанный трепет
и метать ролевую икру?
Дело тут, конечно, не в «муде», хотя и оно стихи не красит. Дело, опять-таки, в филологической разудалости и общей необязательности. Раз-нородная лексика и многозначительные намеки на очевидные смыслы. Сама форма отсылает к восьмистишиям Мандельштама. Это — далеко не лучшее стихотворение Александра Белякова, но и оно способно вызвать определенное восхищение тем, как отделана строка. От этой поэзии веет искушенностью словесного ювелира. Иногда — хитроватой усмешкой умелого словесного комбинатора. Показательны уже заглавные строки стихотворений из последней книги Белякова: «менады уходят в монады», «аншлюс магнитных полюсов», «пир горой на мусорной горе», «маска головного мозга» и т. п. Подобные вещи должны нравиться тем, кто ценит в поэзии ассоциативную изощренность, аллитерационную находчивость, всякую мелкую деталь. Тех же, кто ждет от поэзии не мелкой детали, не изощренности отдельной фразы, а чего-то большего — чтобы из всего этого складывалась какая-нибудь почва и судьба, — тех ждет разочарование.
4.
Далее пойдут авторы, у которых этот способ стихосложения получает свое развитие, и развитие это все отчетливее уводит куда-то в сторону от поэзии. Перед нами лауреат девяти литературных премий и конкурсов, автор пятнадцати стихотворных и прозаических книг, член трех союзов писателей. Вот начало одного стихотворения («Новый мир» № 8/2016):
как мощи не перемещай
по кущам не скачи
мути заманивай мельчай
переходи на только чай
дичай в немой ночи
перебивай и тьму и мгу
и сам себе не рад
очнувшись через не могу
ищи в зачуханном мозгу
искомое стократ
и береди и городи
потешный огород
ряди про то что впереди
удачу в омуте уди
воды набравши в рот, —
и т. д., цитату приходится оборвать. Опять удивительная спонтанность высказывания. Необыкновенная легкость в перескакивании с пятого на десятое. Еще один клип, пусть и менее искусный, сделанный с привлечением совсем уже малопригодного материала. Отвлекаясь от назойливого треска мужских рифм, хочется задать два простых и неуместных по нынешним временам вопроса: «о чем?» и «зачем?» Автор — Сергей Попов, и в прошлом году сразу в трех московских литературных журналах вышли его большие поэтические подборки.
Вероятно, ощущение бессодержательности тревожит некоторых стихо-творцев подобного толка. Идут в ход дополнительные словесные рюшечки, призванные навести тень на плетень. И отсутствие пунктуации тут далеко не случайно. Вот что пишет другой заслуженный человек, профессор РГГУ, доктор филологических наук:
ты говоришь на языке
проросшем внутри зерна
но еще окруженном его кожей и желанной влажной землей
я слышу тебя не ухом
а горным озером слезой каплей пота
ручной ангел расправляет крылья
в зерне на твоем языке
где-то в лесу рождается олененок
с короной на нежной макушке
Это фрагмент из поэмы «Вода в броске» («Волга № 1/2016), но, право, так можно и целый роман сочинить — были бы желание и время. Автор — Елена Зейферт, но не хочется даже выделять ее одну-единственную, тут целая тенденция. Поэтессу активно публикуют в самых разнообразных журналах, стало быть, тенденция востребованная. Видимо, эти красивые слова в случайном поряд-ке — поэзия.
В другом похожем примере («Новый мир» № 1/2015) деконструкция шагнула еще дальше. Стихотворение называется «Траффик. Молитва» и приводится целиком:
не понять своих же слов мыслей боли
ну доколе этому длиться что ли
не верить что верил в неверие во сто вер
когда римом мерил мир что твой землемер
до ре ми фа соль ля си порази
аз есмь они суть досыта ты еси
балаболка белая злодейка зима
на апрель взгромоздившаяся горем ума
из сорочьих дней до косых лучей
солнечнолучших легких не наступивших дней
не проси негаданного у тех
кто и дал бы да вот не дает на всех
а у тех утех попроси как у
них просила инна и всё в строку
записала в столбик лиснянский свой
полотняный ветреный и льняной
Автор — известный литературный критик Дмитрий Бак. Читаешь такие стихи, и даже как-то неловко становится за уважаемого человека. Все с чужого плеча и не по мерке. Никто не забыт и ничто не забыто — ни славянизмы, ни Бродский, ни Хлебников, ни Грибоедов, ни Лиснянская. Необязательное словотворчество и обязательная в своей безответственности аллюзия на что-то сакральное — в данном случае на «Отче наш». Далековатые ассоциации и тут же, извините, «попроси как у». Недавно в «Новом мире» вышла еще одна подборка Бака, примерно таких же верлибров.
Кажется, после приведенных цитат читателя уже трудно чем-то озадачить. Но все-таки попробую:
Я искал свой интерес
Повезут их в ресторан
И храпит последний кран
На работу или в лес
Эта ночь была в бутылке
А на скамейке у крыльца
Как у самого конца
Я люблю твои прогулки
Что же ты меня привез
А глядишь на косогоре
О своей судьбе о горе
Словно выстрелы из слез
Я не умею говорить
Сколько в будущем
Там над желтым кладбищем
Может быть
5.
Чем же отличается такая «поэзия» — уже не как вторая или третья производная от Мандельштама, а сама по себе?
Перед нами авторы искушенные. Неслыханной простоты тут нет и в помине. Наоборот, все делается во имя сложности с филологическим уклоном. За некоторыми стихотворениями чувствуются серьезные усилия, направленные на то, чтобы слова стали как можно более враскоряк. Для чего? Очевидно, ради синтаксической новизны любой ценой и «приращения смысла». Отчетливость и глубина этого смысла, похоже, никого не волнуют. Бал правит мода на инакость слов и новизну их взаимного расположения. Да, так их, болезных, наверное, еще никто не ставил. Хотя уверенным быть трудно — уж очень широк пласт.
Если же отвлечься от деталей поэтической техники и посмотреть шире, то становится ясным главное, что отличает эти тексты от произведений искусства. Целостность художественного высказывания. Из этих пазлов ничего не складывается. Ни мысли плодовитой, ни сильной эмоции, ни яркого впечатления (разве что порой разбирает смех), ни желания перечитывать. Вот он: тот простой и старинный критерий, который позволяет отличить суггестивную поэзию от ее суррогатов.
Многие полагают, что в поэзии важно не «о чем», а «как». Нет, дамы и господа, важно все — и «как», и «о чем», и «сколько», и «в каком порядке», и многие другие стороны художественного воплощения, интуитивно понятые в их взаимном влиянии. Когда от этого ансамбля вопросов остается одно только «как», то последствия самые разрушительные. Вместо искусства получаются искусственные конструкции, призванные отвлечь от той простой и не слишком лестной для автора мысли, что тому просто нечего сказать. На сцену выходит как бы суггестивная поэзия со всеми ее темно´тами и индульгенцией от скверно понятого Мандельштама.
Ведь Осип-то Эмильевич — «смысловик». Подавляющее большинство его ассоциативных стихотворений может быть мгновенно и внятно воспринято — во всей целостности и амбивалентности высказывания. Там же, где и возникает «заумный сон», как в концовке, например, стихотворения «Я по лесенке приставной...», то именно для того, чтобы усомниться в самой способности логического познания и выражения:
Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростились; одна — скрепясь,
А другая — в заумный сон.
Известная неточность (женский род вместо мужского) лишь подчеркивает неточность и краткость этой жизненной «связи». Пение «против шерсти мира», в данном случае еще и грамматической. Этот протест и эта невыразимость вполне понятны. Кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Даже если сложен предмет. Даже в суггестивной лирике. Видимо, Шопенгауэр не в чести у современных поэтов — и напрасно. Поэзия, прости господи, должна быть глуповата, но сам-то Пушкин был умнейшим человеком и выражался внятно.
Ах да, я не представил последнего из процитированных в предыдущей главке авторов, кажется, самого заковыристого. Прошу прощения. Это искусственная нейронная сеть, обученная писать стихи, по имени Зинаида Фолс*.
6.
Когда задумываешься о генезисе подобных текстов, то на умозрительном пути от Мандельштама к современности приходится потревожить прах еще одного поэта — если не великого, то выдающегося. И то, что нейронная сеть совершенно неожиданно написала нечто в духе Александра Введенского, далеко не случайно. Тут развитие даже чисто количественное. У Мандельштама отдельный элемент смысла — одна-две строки. Введенский же разрушил контекстуальные смысловые связи внутри строки и начал сталкивать самые слова в совершенно непредсказуемых сочетаниях. По этому поводу и родился знаменитый пассаж о близости друг другу не слов «плечо» и «рука», а слов «плечо» и «четыре».
Сам по себе метод алогичного контекста, который расширяет и обновляет привычные сочетания понятий, безусловно, гениален. Но вот с гениальными воплощениями этого метода у Введенского почему-то дела обстояли гораздо хуже, чем у Мандельштама. На ум приходит «Элегия» — ну так именно «Элегия» в наименьшей степени создана по методу словесного атомного распада. Интересен и исторический момент. Метод этот принадлежит своей эпохе, с ее массовым террором, распадом человеческой личности, утратой ощущения ценности чего бы то ни было. Тут уж не до ценности каких-то слов и их окружения. Перенос этого метода в современность, буквальное выдирание его из исторического контекста уже нуждается в оправдании. К этому еще придется вернуться.
Гоголевский Петрушка уже процитирован в эпиграфе. Единственное, сейчас бы надо поправить: не черт-те какое слово — из букв, а черт-те какой смысл — из слов. Тут дело серьезнее. Меняется само отношение к слову. Это уже не потенциальная единица смысла, строительный кирпич логоса, Слово Евангелия от Иоанна. Вместо него копошатся какие-то молекулы, склонные к бессмысленному броуновскому движению. Не живое слово, но слово мертвое. А как известно, дурно пахнут мертвые слова.
Все это началось не сегодня, но запах и устоявшийся кое-где литературный вкус уже таков, что пора назвать вещи своими именами. Суггестия — соль поэзии. Без соли стихотворение пресно и отчетливо напоминает объявление о сдаче жилья или новостную колонку. Провинциальные графоманы не дадут соврать. Но беда начинается и тогда, когда только одна соль и осталась: такое поэтическое блюдо невозможно есть, а недолго и отравиться. Это к вопросу об исчезающих читателях подобных текстов.
Еще аналогия: суггестия — центробежная сила поэзии. Чем она интенсивнее проявляет себя, тем шире и дальше раздвигаются рамки стихотворения. И тем больше от автора требуется умения и таланта собрать воедино разнородный материал с помощью собственного центростремительного усилия. Иначе все просто разрушится — и в лирике так же, как в физике.
7.
Оба процитированные последними из числа «живых» современных стихотворцев — филологи. Это не случайно и заставляет еще раз задуматься о питательной среде подобной моды. Ведь у многих филологов Мандельштам — любимый поэт. Он дает поистине безграничный простор для интерпретаций. Опять же, выпуклая радость узнаванья. Это искушает слишком многих.
Русла профессиональной поэзии иссякают. Все лучше видны придонные илистые области. Заметнее становятся те глубинные обитатели литературы, которые живут в ней по долгу службы или науки. Литературоведы, переводчики, журналисты, редакторы. Вкус этих уважаемых людей — не читательский, а филологический. Порой они и сами пишут стихи, которые зачем-то публикуют ведущие литературные журналы. Уже приведенные примеры легко умножить («Новый мир» № 9/2016):
у тебя оказалось немало написанных книг
хотя ты и сам забывал о фактах
в сделанном прошлом
конечно гидро и пневмоавтоматика
это не то же самое что кафка
но все же здесь на ольшанах вы так рядом в каких-нибудь
семидесяти метрах через стенку
и вам есть о чем поговорить
красивым худым
голосом
Опять перед нами человек известный в узких кругах, лауреат премии Андрея Белого, доктор филологических наук, у которого и правда «немало написанных книг» (об одной из них разговор впереди). Это Наталия Азарова. Процитирована заключительная строфа стихотворения, перед ней еще десять таких же. Каждая заканчивается словом «голос» в каком-то падеже, и «красивый худой голос» — далеко не предел авторской фантазии. В первой строфе голос «зябнет», во второй он «загорелый», далее лирический герой им «поперхнулся», затем что-то «обеспечивало автоматизацию запоминания голоса». Вообще стихотворение трагическое, о смерти. Но читая одну за другой эти неуклюжие метонимии, давишься от хохота.
Почему-то стало считаться, что талант писать о литературе научным штилем равен таланту ее создавать. Кто и когда первым заявил подобную чушь? Неведомо. Сейчас это кажется общим местом. Позвольте, быть при поэзии и быть поэтом — две большие разницы. Еще пример на эту тему («Новый мир» № 1/2017):
Когда наши
нейроинтерфейсы
въедут в Москву
на фурах
с китайскими иероглифами вдоль бoрта,
радио «Эхо Хайдеггера»
зазвучит
в каждой лаборатории,
в каждом исследовательском институте,
в каждой квартире,
в каждом дворе,
в каждой кровати
рано утром
до звонка будильника
скажет вслух
все, что мы пытались смолчать
про нашу ненависть
про пламя жестокой любви
про тупость соратников и сограждан
про Ханну Арендт
и эту осточертевшую невыносимую репрессивную
овсянку на завтрак.
Стихотворение процитировано целиком, пунктуация авторская, а сам автор — литературный критик, редактор, организатор и член жюри многочисленных литературных премий Александр Гаврилов. Помимо прочего, инициатор создания и ведущий телепередачи о поэзии «Вслух» на канале «Культура». Стихи там по большей части соответствующие. Именно что-то подобное видят и слышат по телевизору где-нибудь в глубинке те, кто вдруг решил заинтересоваться современной поэзией. Вы еще спрашиваете, отчего она растеряла читателей? Это еще нужно объяснять?
В «Новом мире» вообще подобного много. Видимо, позиция редколлегии знаменитого журнала состоит в том, чтобы с помощью уважаемых людей превратить его поэтическую часть в эдакий филиал журнала «Воздух». Журнала, о подавляющем большинстве авторов которого говорить и вовсе не хочется. Воздух там не ворованный, а спертый. Поэзией не пахнет. Вместо нее все та же мода на бесформенное, автоматическое, как бы «суггестивное» высказывание, доведенная до последней крайности.
У этих и подобных им стихотворений есть многие вторичные, но нет первичных признаков поэзии. Более или менее удачная версификация, культурологические аллюзии, детали современности — еще не все, это даже не главное. Рождение поэзии немыслимо без ее внутреннего проживания. Трудно сказать, жизнь и поэзия — одно или нет и как они точно связаны, но взаимосвязь их ясна всякому. Ребенок поэзии рождается от любви и жизни, а не в пыли научных библиотек или филологических диссертаций.
Хочется быть понятым правильно. Филология ни в чем не виновата, это достойная и прекрасная наука. Но это именно наука. Поэзия же, извините, — искусство. Со всем отличием синтетического его строения от аналитического строения науки. Ведь были же и другие филологи, которые это хорошо понимали. Дадим слово Виктору Шкловскому: «Эта потеря формы слова является большим облегчением для мышления и может быть необходимым условием существования науки, но искусство не могло удовольствоваться этим выветрившимся словом... В искусстве материал должен быть жив, драгоценен... И вот теперь, сегодня, когда художнику захотелось иметь дело с живой формой и с живым, а не мертвым словом, он, желая дать ему лицо, разломал и исковеркал его». Цитаты взяты из статьи «Воскрешение слова», название которой не требует комментариев.
8.
Этот модный вкус активно навязывается. Что характерно — нейтральным, даже академичным тоном, как что-то само собой разумеющееся. Такова книга уже упомянутого Дмитрия Бака «Сто поэтов начала столетия». Труд серьезный, а выбор поэтов странный. Все по алфавиту, и уже среди авторов на букву «А» значатся Анна Альчук и Василий Аксенов. Оказывается, это все — поэты «начала столетия», притом покойные. Думается, вместо них уместнее бы выглядели Геннадий Айги или Юз Алешковский.
Дальше — больше. В соседях у Сергея Гандлевского оказались Марианна Гейде, Михаил Гронас и даже некто Дмитрий Голынко-Вольфсон. Между Кублановским и Кушнером — великий поэт современности Дмитрий Кузьмин, а также медиаменеджер и предприниматель Демьян Кудрявцев. Все с цитатами, вот, например, из г-на Кудрявцева:
давайте заедая почвой
землей
щебенкой
закусим эту воду почкой
культей ребенка
неси не замедляя шага
дерьмо из хаты
лицом на фотоаппараты
под белым флагом!
Во вступительной статье Д.Бак признается, что «пишет о тех, чьи стихи кажутся ему интересными, характерными для нынешнего положения вещей в поэзии, наконец, — о своих любимых стихах и поэтах». Поразительная фраза. Так вкусу своему доверяет уважаемый критик или все-таки «характерному» (то есть объективному) положению вещей? Впрочем, нужно отдать и должное. Есть среди этих «ста поэтов» и заслуженные имена и удачные очерки.
Другая героиня настоящей статьи, Наталия Азарова, с группой товарищей недавно издала учебник «Поэзия», который уже получил заслуженную и нелицеприятную оценку в специальном выпуске «Вопросов литературы». Поэтому буду краток. Это не учебник, а сборник тематических статей, которые иллюстрируются стихами классиков и современников. Выбор современников поистине любопытен. Рядом с Блоком или Мандельштамом цветут и пахнут Маренниковы и Воденниковы. В качестве светоча мысли и поэзии почитается там, очевидно, Аркадий Драгомощенко, среди поэтов своего поколения уступающий, слава богу, по количеству упоминаний только Бродскому. Почитается, например, вот за такое:
Птица полетит
Мальчик идет атрибутируя полет
Ты купаешься, птица полетит в полете
Над мальчиком у которого все времена
Сразу когда он купается входит в то
Что вчера было темное в свете звезд
Перед тем как погрузиться в воду
Кстати, недавно учреждена премия им. Драгомощенко, и догадливый читатель, верно, уже сообразил, кем именно она учреждена и как примерно пишут ее лауреаты. Теперь эта стихотворная продукция выходит под грифом министерства образования. Всех жалко: и преподавателей, и студентов, и читателей, и библиотекарей, и дезориентированных молодых поэтов, и классиков. По поводу авторского коллектива «учебника» уместно перефразировать как раз одного из классиков: «их деньги: кого хотят, того печатают».
9.
Римский бог Янус, как известно, изображался с двумя лицами: старым и молодым. Пора поговорить о многообещающей юности. Тут есть дополнительное своеобразие, которое нуждается в преамбуле. У нашей модной тенденции легко обнаружить и другой важнейший исток, заграничный. Для некоторых европейски ориентированных поэтов молодого поколения условную роль Мандельштама или Введенского играют Пауль Целан, польский катастрофизм и даже современная западная поэзия в целом. В рамках культурной учебы у Европы это в чем-то даже симпатично. Пауль Целан — великий поэт, но и опасный ровно по той же самой причине. Недаром он так хорошо перевел Мандельштама на немецкий язык.
К разорванности поэтической ткани, кажущейся бессвязности тут добавляется еще один соблазн. Речь о старинном, еще платоновском, соблазне поэтического безумия. Опять несколько примеров, и начну с самого невинного:
Беременная луна
Разметалась бледна
Голубые губы луны
Искусаны
Голубые руки луны
В травах спутаны
А живота свечение
Кесаревым сечением
Месячное кровотечение
С помятых ее простыней
Льется ленной крови
Рвет луна на себе облака
То к земле спадает рука
В брызгах белого облака
О возрадуйся, МАТЬ ЛУНА!
По склону звездного дна
Покатилась дите луны
Дочь луны
Серебра ребенок
Свет ночей
О чудо луненок
Откуда взяты эти стихи и кто их автор, я сообщу несколько позже. Пока другой пример («Новый мир» № 5/2016), совершенно в духе Целана:
учитель-дым отделяет время от пламени.
музыка-воспитатель реку вновь запряжет.
звук в саду сторожит звезды и двери
и пчелы летят слышать жар белый шум —
по ступеням нисходит воздух-иаков.
человек, у которого внутри стена — чей он сын?
по ступеням нисходит воздух-иаков
и воздушные тяжелые звери его —
вот прибывают
вот приплывают
и музыка-воспитатель реку вновь запряжет
и воздушные камни полягут полягут
как колени-глаза, как деревья-ремни
Сие настолько глубокомысленно, что разбор стихотворения потянет на целую диссертацию. Вероятно, Владимир Беляев добивался именно этого.
Следующий опус называется «дурное обстоятельство», вот его начало («Урал» № 9/2015):
лысину острова окунув в воду желтый язык
вытянув щелочью исходя уши в узел связав
смоченной челюстью поперек контур рваный хвостом
пробуя свернутым глубину прямо глядя туда
где сокращается белое
палые блики вскинув на плечи носят по улицам
сонные люди с говором быстрым медленной поступью
глубь горизонта щуренным глазом знать обреченные
каждая линия на спине лежа кожу скривив
к ребрам приклеена на себе держит пристальный взгляд
тропика жадные оголив зубы рвущего ткань
берега опухоль надо всем рака вырастив чтоб
суше порвать сухожилия, —и т. д.
Цитату приходится оборвать, чтоб читатель мог перевести дух. Автор — еще один серьезный молодой человек. Профессиональный переводчик с английского и испанского языков, литературный критик, филолог. Все это прекрасно, да только поэзии впрок не идет. За малую мзду я лично готов написать компьютерную программу, которая сочинит такое в любом заранее заданном объеме, а после небольшой редактуры получится еще и позаковыристей.
«Денис Безносов, пожалуй, менее всего обязан отечественной поэтической традиции. Его корни — в европейском авангарде и модерне. И если в русской литературе автор выглядит неким экзотом, то выразительные возможности русского языка он использует как мало кто в его поколении. Поэтический мир Безносова строится на парадоксе: бесплотное пространство лингвистических и формальных абстракций, сознательно очищенных от конкретных национальных и культурных примет, воссоздается с удивительной тщательностью мелкой техники». Так в статье «Без поколения» («Арион» № 3/2015) как раз об авторе процитированных строк пишет А.Скворцов. Он же выделяет Безносова в числе немногих значительных поэтов, рожденных в 1980-е годы, и, верно, шутит.
Следующего стихотворца А.Скворцов также отмечает в поколении нынешних тридцатилетних. Вот одно из его произведений («Новый Берег» № 53, 2016), правда, не из тех, что цитирует критик:
В смерканье всего уносимый
листопад к молчащим людям льнет,
стучали в грунт — и даже в нише
с богами дрожал полусвет:
Вбивали куски древесины
в землемерный день, вели учет:
«твое и не твое», а ближе
к душе оставался ответ —
Спешат в созерцанье продлиться,
мыслимый пересекать рубеж
по образу ушедшей боли
и прочих смешных величин —
Остреют предметов границы —
словно клинья, вбитые промеж
единства и тоски, а были
слова примиреньем ничьим.
Если верить Википедии, стихи Алексея Порвина (а это он) переводились на английский, немецкий, французский, итальянский, чешский, финский языки, публиковались в ведущих зарубежных литературных журналах и антологиях. То есть зарубежные ценители современной русской поэзии получают о ней представление по таким строкам, как «остреют предметов границы» или «к выводам темным днями ведут ничьими» из другого стихотворения той же подборки.
Довольно цитат, хотя чрезвычайно легко привести массу «и прочих смешных величин». Ах да, кто же автор первого примера в этой компании, кажется, наиболее внятного? Отвечаю. Стихотворение о беременной луне принадлежит перу безымянного пациента психиатрической клиники с диагнозом «шизофрения». Взято оно из классического труда «Строение тела и характер» классика немецкой психиатрии Эрнста Кречмера. И как к нему ни относись, но все же это стихотворение, формально говоря, бред сумасшедшего.
10.
Видя столь бурно прогрессирующее безумие, люди здравомыслящие не знают, чему и верить: собственному вкусу или уважаемым критикам с редакторами. Право, иной раз хочется, крепко выражаясь, изблевать такую современную поэзию из уст своих. Или с сожалением вспомнить Карла Крауса: «современная литература — рецепт, выписанный пациентами». После таких образчиков даже о фаворитах массового читателя думаешь с каким-то теплым чувством.
Вновь хочется провести черту между представленной здесь коллекцией суррогатов и суггестивной поэзией. Как известно, Чеслав Милош отлично знал поэтику катастрофистов, ценил ее, вот и дадим ему слово. Свое эссе «Руины и поэзия» он, имея в виду польских послевоенных авторов, заканчивает так: «...они конструируют поэзию из жалких остатков того, что найдено в руинах». Ужас мировой войны, миллионы жертв чувствуются за строками Целана, Мирона Бялошевского или Александра Вата. Оттуда изгнан весь так называемый поэтический реквизит именно потому, что он звучал фальшиво в тех обстоятельствах.
Аскетичная, максимально непоэтичная и страшная поэзия того времени оставляет незабываемое впечатление. Если и можно писать стихи сразу после Освенцима — вероятно, только так. Но жестокие раны истории постепенно затягиваются. Меняются люди и их опыт. Теперь та же самая поэтика усердно воспроизводится для описания не страшной военной и послевоенной реальности, а вполне благополучного общества потребления, окрестного пейзажа или невнятных переживаний автора. И звучит она не просто фальшиво, но претенциозно и пошло — тем более, чем страшнее был ужас, который сформировал ту поэтику языкового распада, разорванных грамматических и смысловых связей.
Молодые русскоязычные авторы — далеко не первопроходцы в этом направлении. В сущности, перед нами общее движение искусства, начиная со второй половины XX века и до наших дней, и такие фигуры как Джексон Поллок или Пьеро Мандзони крайне показательны. Постепенно модный тренд докатился до русской поэзии и сейчас воспринимается как нечто если не значительное, так по крайней мере передовое. Приходится называть вещи своими именами. Говорить, что авангарду сто лет в обед, и он давно уже в арьергарде. Что писсуары Дюшана или мазня Поллока не имеют отношения к искусству. Сколько бы ни заплатили за ту или иную картину. Как бы многолюдно ни прошла та или иная презентация. Сколько бы ни было премий у того или иного стихотворца.
Значительность сказанного, мощная эмоциональная энергия, напряжение поэтического языка, наконец, нетривиальная образная ткань — только это может оправдать поверхностную «бессвязность» поэта. Именно так и возникает ощущение глубинной целостности при внешней разнородности материала. Когда же ничего этого нет, все повисает в воздухе или разваливается на куски, какие бы ходульные концепты предварительно или постфактум ни изобретались.
Янус — не только двуликий бог входов и выходов. Это еще бог любого начала и конца. Какая судьба ждет такую «модную» поэзию? Полагаю, что незавидная. Станет ли она судьбой всей русской поэзии — вот в чем вопрос. Ахматова упомянула когда-то, что французская живопись убила французскую поэзию, и теперь эта цитата заиграла новыми красками. Рискуя взять на себя слишком много, все-таки выскажу мысль: сейчас почти мертва вся европейская поэзия. Ее движение от широко понимаемой гармонии к широко понимаемой деконструкции закончилось отчетливым тупиком. Последние великие европейские поэты, будь то Целан, Милош или Транстрёмер, кажутся лесными исполинами, вокруг которых вяло топорщатся кустики пост- и постпостмодернизма, вполне безымянного. Буду рад ошибиться.
Чтобы не завершать наши модные размышления на мрачной ноте, отмечу и два обнадеживающих момента. Во-первых, есть сейчас и замечательная поэзия на русском языке, более или менее суггестивная. Достаточно назвать Олега Чухонцева, Сергея Шестакова, Андрея Таврова, Олега Горшкова, Германа Власова, к сожалению, менее известных широкой аудитории Сергея Пагына, Георгия Чернобровкина или Владимира Антропова. Если сюда добавить еще и лучшие стихотворения Алексея Цветкова, Владимира Гандельсмана, Сергея Золотарева, Геннадия Каневского, некоторых других авторов, получится внушительная поэтическая россыпь, достойная комплиментарного разговора.
Во-вторых, любая модная тенденция склонна со временем вызывать противоположную реакцию. В данном случае речь идет, как ни странно это прозвучит, о современной народной поэзии. Звезды всевозможных пабликов и сайтов со свободной публикацией. В экспертной среде принято воротить нос от этого широкого потока. А мне так именно в нем видится тот неизбывный интерес к поэзии, то здоровое начало, которое поможет преодолеть моду на бессвязное псевдофилологическое камлание. Поэты и читатели снова ищут и находят друг друга поверх барьеров. Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. В обход экспертного сообщества. Хочется думать, обойдется без литературного терроризма. Разве что сбросят кого-нибудь с парохода современности, и, вероятно, заслуженно.
* См. сайт NEWSru.com от 02.01.2017.
|
|
