 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№3, 1996
Ирина Ермакова
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОДИССЕЯ
СУ-ПСЕХ В оркестре моря — фальшь, избыток медных.
Спускаешься — обрыв горит живьем:
изжелта-мелко, зло цветет бессмертник
сухим колючим точечным огнем.
Звук въелся в запах. По морскому гуду
прикрыв глаза нетрудно угадать,
что мелкий бес бессмертника повсюду, —
здесь просто невозможно умирать.
Здесь вечно все: от маревом примятой
грузно-ленивой темной речи волн
до нас — но взвизгнет галька виновато,
и весь оркестр — сводный смертный пьяный
захохотал, разбрызгивая звон, —
так иногда срывается тромбон
в прощании славянки безымянной.
ПОХИЩЕНИЕ
Набычившись, нестись на красный цвет
за барышней в коротенькой тунике:
подружек визг, истоптанный букет —
растерянные бледные гвоздики,
богов охота пламенна, мой свет. Мельчают дебри дикого укропа,
отеческие меркнут берега —
украденная юная Европа
берет быка за мокрые рога. Ей на горбу Зевесовом не страшно,
мы уплываем только — навсегда:
цветные брызги, белые барашки,
великая просторная вода,
смех, алый парус платья, трепет ленты,
веков тягучих пенная волна, —
к ее ногам сползутся континенты,
видал, как усмехается она? Какая глубина, мой свет, под нами!
Манит звезда морская плавником,
шныряют рыбки птичьими роями,
черемуха цветет на дне морском,
услужливые щупальца актиний
уже почти касаются копыт,
глубинный свет — зеленый черный синий —
ее лучом смирительным прошит. Там, громовержец, за морем, на юге,
там тоже холода, горячий бог,
греби, она тебя пришпилит к юбке
и шелковый накинет поводок. Удел богов — пахать, мычать угрюмо,
трясти рогами в стойле, холить страсть.
О, ты, мой свет, как следует подумай,
рассчитывая что-нибудь украсть. • • • Семь тысяч зим назад здесь цвел сливовник.
В нем чинно парковались птичьи рати.
С ним рифмовался маленький чиновник,
классический китаец в синем платье. Учил синиц. Сидел себе под сенью,
сиял и от лица его бежали
круги часов, завитые в спирали —
завидно-шелковых времен растенья. И облако фарфоровое зрело,
расцвеченное огненной шлеею,
и в нужный миг раскалывалось белой
прохладой над нетронутой землею. Здесь было все. Хотя казалось — мало.
Послушливый птенец потел в руке,
и ветреное небо отвечало,
о, на чистейшем птичьем языке. Помедли, беспристрастное светило,
хоть пять минут — за жизнь, за стынь, за стыд
...но в тушечнице вымерзли чернила...
не сад, ну — ветка, пусть она висит. И ветка мэйхуа, блаженной сливы,
кивает мне разбитой головой,
и мнит себя цветущей и счастливой,
прекрасно желтолицей и живой. • • • ...под утро где-нибудь часам к семи
когда полоска света под дверьми
краснее чем «Стрела» из Петербурга
ты может быть прочтешь меня подряд
снег
едкий клевер
черный виноград
подумаешь лениво что жила
как бабочка которую достала
прожгла адмиралтейская игла
что час восьмой и смысла нет ложиться
что поздно слава богу жизнь прошла
что все бывает именно потом
что крылья отсыхают под стеклом
хотя куда видней из-за стекла
что я была занятным экземпляром
в коллекции твоей
что я была...
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ОДИССЕЯ
Он говорит: Моя девочка, бедная Пенелопа,
ты же совсем состарилась, пока я валял дурака,
льдом укрыта Америка, битым стеклом — Европа,
здесь, только здесь, у ног твоих плещут живые века. Милый, пока ты шлялся, все заросло клевером,
розовым клейким клевером, едким сердечным листом,
вольное время выткано, вышито мелким крестиком,
я заварю тебе клеверный горький бессмертный настой. Пей, корабли блудные зюйд прибивает к берегу,
пей, женихи вымерли, в море высокий штиль,
пей, сыновья выросли, им — закрывать Америку,
пей, небеса выцвели, пей, Одиссей, пей! Сонные волны ластятся, льнут лепестки веером,
в клеверной чаше сводятся сплывшей отчизны края —
сладкий, как миф о верности, стелется дух клеверный,
пей, не жалей, пей, моя радость, бывшая радость моя.
ШАРМАНЩИК
Пестрый ящик, тоска расписная,
битый век — со двора ко двору.
Обезьянку знобит на ветру:
— Помнишь?
— Знаю. Перелеском, проселком, заречной,
мелким звоном монеты шальной —
помнишь сдержанный скрежет ручной,
заводной золотой бесконечный. В красной кофте мартышку дразнить,
пристяжную шарманку тащить,
да железную ручку крутить,
словно землю сырую любить. Стынут руки. На свете темнеет.
Ремешки неотвязно скрипят.
Ну не надо. Он любит тебя.
Как умеет. Чистой фальшью бродячего звука
долгий ящик согреть на спине —
по чужой стороне, обо мне...
— Помнишь?
— Знаю: разлука, разлука • • • Сумерки. Мокрые травы до глаз.
Липнет к коленям лучшее платье.
Около церкви крапива срослась
с жестким бессмертником в честном объятье. Мечется бабочек брачных чета.
Травная мелочь тропу проложила.
Жук, напрягаясь, читает с листа
божии тексты в свеченье прожилок: Тихо. Ухоженный воздух живой.
Две параллельных плиты за оградой:
шефу А.Х.Бенкендорфу и рядом —
Марфе, прелестной супруге его. Строгие литеры, крупный нарез,
каменных две, идеальных постели.
Туча идет, не касаясь небес,
в темных разводах, словно с дуэли,
бережно, с пулей внизу живота,
не признавая в тебе секунданта.
В прорезях слов зеленеет вода.
Дата и прочерк. Прочерк и дата. Воздух мертвеет. Пуля болит.
Набело, на исцарапанной дате,
стынут капустницы в свадебном платье.
В мокрой траве за оградой церковной
есть еще место для парочки плит.
АЛАТЫРЬ
Укачала город речная зыбка,
спит гранит по краям ледяной простыни,
но глядит на меня государыня рыбка
волчьим оком из ломаной полыньи.
Раздувает жабры и —
наплывает
в фонарях перебитых Нагатинский мост,
поздний поезд едва проскочить успевает
в черных водах осколки толченых звезд. Все ей мало — грянет об лед волчицей,
перекинется, ринется в полную прыть,
и пошла белокаменную столицу
красноснежною кашей в асфальт месить Сколько можно выть, моя золотая,
по ночам залетая из полыньи —
это мертвая зона, здесь лед не тает, —
я исполнила все желанья твои Голый город. Белый горючий камень.
А на дне Москва-реки в мутной волне
водит рыбка царственными плавниками —
спокойной ночи желает мне.
ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Мы долго жили вместе на земле,
оглядываясь, я скажу — веками,
над водами, бегущими в золе,
друг друга развлекая пустяками. Когда ты говорил мне: Посмотри,
ладонью больно прижимая веки,
в округе останавливались реки,
просвечивали пальцы изнутри,
и небеса под воду шли на дно,
речных распугивая постояльцев,
и я смотрела кроткое кино
сквозь розовую дрожь холодных пальцев:
как будто рыбы, проплывали зал
облепленные тиною светила, —
а помнишь — ты меня почти не знал,
а помнишь — я тебя почти любила,
а помнишь, ангел, как издалека
мы праздновали жизнь в ее развале,
как честно мы валяли дурака,
как нежно мы друг друга убивали? Там и сейчас еще бежит вода,
пересекая вечные покои,
и чтоб я не боялась, иногда
ты прикрываешь мне глаза рукою. • • • Чудо в перьях в окне — воробей,
ловкий пакостник, мелкая прелесть,
ну-ка, толстые стекла — разбей,
да не ври, что не больно хотелось.
Ай, звенит половинка стекла,
ай, круги разбегаются к раме,
крошек горсть, ерунда со стола,
боком, вкрадчивыми прыжками,
ай, клюет, озабоченный клевом,
что эрот с перекошенным клювом —
дыбом пух, напролом, кувырком,
дух небесной державы, ну, право! —
раз прикормлен толченым стеклом —
хлеб насущный — отрада. Отрава.
|
|
