|
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№3, 1996
Андрей Грицман
КАРФАГЕН МОИХ ЗИМ
ОВОЩНАЯ БАЗА Гниль овощехранилищ. Грузовик
на черном льду нетронутой дороги. Солдат у крана просит закурить,
недавно рассвело. Комки ворон последнего призыва
застыли на провисших проводах. Зима стоит на мертвом поле
в простом платке среди кочнов капусты. Две колеи (в одной из них ботинок)
ведут на свалку в глинистый овраг. Вдоль длинного бетонного забора
меридиан электропередач гудит бездонно Пар изо рта пролитым молоком
вверх утекает в полое пространство.
Ноябрь.
МОСКВА
Это я ни к кому.
Закрываю глаза и плыву
в Карфаген моих зим,
где посыпаны солью дворы,
где татары живут
с незапамятно-мутной поры,
и где в пять пополудни
давно уж не видно ни зги. Желтый булочной свет
на сугроба холодной муке,
и в кромешности труб
блеск летит по незримой реке.
Там в глухую играли
у сытных парных кабаков.
А теперь ты стоишь
у трамвайных бессмертных кругов. Ты стоишь у прудов,
на закраинах дуг голубых,
на старинном снегу.
Говоришь ты, но голос твой тих. Я тебя не встречал
ни с друзьями, ни в школьных дворах.
Лишь порой на семейных
обрамленных фото,
что стоят на комодах
в теперь опустевших домах.
Там, где шарят впотьмах
звезды, фары машин
в тишине и при ясной погоде. Я тебя узнаю.
Закрываю глаза и плыву,
абонент всех сетей,
по бездомной теперь Божедомке.
Ты меня не ищи,
ни по спискам, ни в ликах витрин. Я живу далеко,
у какой-то невидимой кромки.
КОНЕЦ СТОЛЕТИЯ
Все ярче листва на закате столетья и странно,
по-прежнему время вращать времена не устало,
как карусель в цепенеющем парке перед закрытьем,
в час, когда тени сдувает с холодных скамеек
безжалостный ветер. Костры разожгли на углах, пешеходы подходят,
и незнакомцы глядят в тебя пустыми глазами,
как боги в музее. К счастью, пивные открыты,
а в глуши не закрыты ларьки,
далеко посевная, и три одичавших души
согревает бутылка. Поют пролетарии песни последнего боя,
но пива навалом, свалило начальство,
и спорить уж не о чем больше. С праздником! Нас пригласили,
отметь этот день, дорогая.
Может быть это последняя встреча.
Кто знает?
АЛЬГАМБРА
Разлет, разброс, просвет и свист.
Альгамбра.
Бесшумный звук воды, душистой
мятой пахнет. Расположенье башен, выжженых в тиши,
блаженно.
Движенья жен в кустах подстриженных
так нежны. А в нише грешная душа — вся
в прошлом.
Она молчит, и слуги спят, и веер
сложен. Лишь вязь мозаик по стене легко
змеится.
Под темным сводом у теней
закрыты лица. Все миновало, и суха их кровь
на камне.
И ящерица замерла в тоске
о давнем. Гипс, глина, дерево, вода,
холмы и небо.
И ветер с юга ранний серп
легко колеблет. Умерший город на холмах
блудного сына.
И все до нас и после нас:
вода и глина.
ШЕРЕМЕТЬЕВО
Так широка страна моя родная,
что залегла тревога в сердце мглистом,
транзитна, многолика и легка.
Тверская вспыхивает и погасает,
такая разная: военная, морская;
и истекает в мерзлые поля.
Там, где скелет немецкого мотоциклиста
лежит, как экспонат ВДНХ. За ним молчит ничейная земля,
в аэродромной гари светят бары,
печальных сел огни, КаМАЗов фары,
плывущие по грани февраля,
туда, где нас уж нет.
И слава Богу. Пройдя рентген,
я выпью на дорогу
с британским бизнесменом молодым.
В последний раз взгляну на вечный дым
нагого пограничного пейзажа,
где к черно-белой утренней гуаши
рассвет уже подмешивает синь.
ДАЧНОЕ
Давай пройдемся по садам надежды
Елены, Ольги.
Там, где были прежде.
Туда, где ждет в траве велосипед.
Где даже тени тянутся на свет,
опережая ветви. Где за малиной потный огород
сам по себе загадочно растет.
Забытый мяч подслушивает сонно
как кто-то там топочет воспаленно
в смородине: Лариса не дает. Где рыжий кот на жертвенную клумбу
несет души мышиной бренный прах
по вороху газет у гамака,
и чуткой лапой трогая слегка
в газетной рамке Па2триса Лумумбу. Плывет с небес похолодевший свет,
предметам на лету давая формы.
Электропоезд тянется в Москву,
тревожа паутину и листву
осины, праздной у пустой платформы.
ФУТБОЛ-94
Посвящается Бубукину,
бывшему капитану московского «Локомотива»
Осиротели поля в тишине удушающей лета.
Кончились игры и гулко оглохли трибуны.
Все исчезает: хот-доги, доходы и слава
к Богу летит на Боинга блещущих крыльях. Камеры гаснут, пустеют поля из асфальта.
Кубок футбола наполнила страшная крепость.
В ней Марадона растаял в клубах эфедрина.
Как далеко его бросила ты, Аргентина! Помню, когда-то я, маленький (горло в ангине)
жадно следил в Подмосковье за летом в Стокгольме.
Ни о «стокгольмской постели», ни о «Красной пустыне»
я и не знал, да и не было их и в помине. Юный Пеле комком сухожилий и крови
шведам грозил, никогда не прощая ошибки.
Но и тогда по трофейному радио слепо
мы распознали рисунок его кольцеваний. Франц Бекенбауэр, Круиф и Чарльтон точнейший,
мудрый Копа, Поркуян и тигр с Куры Метревели.
Ткань бытия истончается на заветном диване.
Кончилось время игры, и экран в электронной метели. Что же мы здесь разорались на дальней окраине мира,
в странной стране феминисток, стряпчих, бейсбола
им не понять угловой и стремительный дриблинг.
Имя твое для них звучит полосканьем, Бубукин! Братья-болгары, вашу я стойкость восславлю.
Не устоял перед вами железный германец.
Сербы-коммандос стреляли по небу, покуда британец
и галл смирно следили за ходом ристалищ. В этой стране мы как орден, масонское братство.
Что им молитва Ромарио после смертельного танца.
А уж до конной милиции у стадиона «Динамо»
им как до лампочки в склепе родного подъезда. Помнишь, врывались с мячом мы со снежнего поля
выпить воды из-под крана, пьянея от тестостерона.
Мы, повторяю, посланцы незримой державы.
Кончилось время игры, и под рев стадиона
Баджио гордый упал в траву Пасадены!
ПИСЬМО В ЛЕНИНГРАД
Л.С. Не горюй, говорю, не горюй,
ты просто устала.
Это жизнь, озябнув к утру,
не дошла полквартала. Полквартала к вокзалу, а те,
кто вскочил на подножку,
просвистев в холостой пустоте,
мерзнут медленно тоже. Посиди на остывшей скамье
полчаса, полжизни, полвека.
Доведется согреться в семье.
Долетит запах сена и снега. Ты пройдешь по чугунным садам:
Петергоф, Пушкин, Павловск.
Скажешь ты: ничего не отдам!
Не отдашь. Ничего не осталось. Проблеснешь по утрам серебром
над свалкой окраинной века.
Победителей нет. Уцелевшие есть.
Только каждый калека. Так что, вымыв посуду, книжку открыв,
взбив подушку,
посиди, отдохни, и послушай забытый мотив.
Пахнет кофе, накурено, «Яуза» в кухне хрипит.
Греет стужу.
|
