 |
ГОЛОСА
№3, 1996
Олеся Николаева
СОЧЕЛЬНИК
Ибо это — чудище, и оно огромно, озорно, лаяй...
Разве здесь выжить хлипкой венецианке,
ключицами шевеля, запястьями напевая,
косами золотыми, бронзовыми с изнанки? Как душенька-чужестранка зазябла-заледенела!
Обносилась, обветрилась, по зиме горбатой
щеголяет простуженным голосом, носит тело,
как старомодную шляпку с вуалькой мятой. Плещется на сером воздухе серебристой рыбкой.
Елочной игрушкой поблескивает, Рождеством веет.
Словно — благовествует. Итальянской скрипкой
наш снежок пиликает. Вечереет. ...Все-то ей небесная мерещится манна,
даже если буря надвигается зельна.
Оттого и празднично ей и странно,
что при этом гибельно и смертельно!
ПРОЩАНЬЕ С ВЕКОМ
Провинция выглядывает из норки,
как испуганный полевой зверок,
А столица,
накапливая постепенно впрок
европейскую спесь и легкий американский жирок,
начинает собой гордиться. ...Я могу хоть полгода прожить в провинции —
топить печь
и таскать из колодца воду.
И наблюдать ночь по звездному небосводу.
И платка в красно-зеленых цветах не снимать с плеч.
И, сетуя с поселянами на недопеченный хлеб,
на переменчивую погоду,
приложиться к собственному народу... Но европейские завоевания мне милы.
Эти сияющие ресторации. Эти дамы
с блестящими волосами. Эти виллы. Эти балы
с фейерверками и фонтанами.
Эти бриллианты, банкротства, драмы. Эти погони. Эта раскачанная качель
жизни. Безумный маятник с амплитудой неудержимой.
Этот рождественский ледяной январь в иностранных лампочках,
этот великопостный апрель
в замороженных импортных овощах. Этот — летящий мимо —
век: его последняя пантомима.
Его последняя мимикрия.
Его «Шинель»... • • • Почерка моего жаль — ученического, внятного, как держава:
буквы строем маршируют на плацу,
как по прописям, с легким наклоном вправо.
Даже «Илиаду» им, ей-богу, переписывать к лицу! Жаль мне почерка прилежного моего, и — не сбиться:
здесь — нажим, здесь — волосная, и — поля, поля,
за которыми чужая жизнь проглядывает, колготится,
неразборчиво так пишет,
пальцы на морозе оголя... Вот и я теперь пишу неряшливо: шершаво и коряво.
То слова мои в истерике, то в обмороке, и не разберешь,
почто гибель человеку, почто выигрыш и слава,
а почто — поземка в ноги, дым в лицо, а в горле,
в горле — дрожь! И следов не отыскать... И следственно-причинных
связей... Добрый старый синтаксис и тот
виновато и поломанно глядит, а на дорогах длинных,
разлинованных — лишь междометий сброд. Видно тот и опустился здесь и спился, спятил,
кто написанного разобрать не смог, не разглядел
вещих знаков препинанья... Даже дятел
все ему стучал, стучал, как Морзе, — черен, бел. ИЛИ... Иль засохший сук — не цветет и терновый куст — не горит?
Или — сказанное в подвале забыло выйти на кровлю?
Иль Захария онемевший по сю пору не говорит?
Иль ловцы человеков давно оставили ловлю? Или — это Афины Дельфийские, или это — Рим?
Или — мы все повымерли, но пока об этом не знаем?
Или — снимся какому-то варвару, или — горим, горим
со всею своей Гоморрой и не сгораем?
|
|
