 |
МОНОЛОГИ
№3, 1996
Михаил Синельников
НЕЗРИМОЕ БЛАГОСЛОВЕНЬЕ
(исламские мотивы в русской поэзии)*
* Публикуется в сокращении.
Соседство исламского мира и христианской России было не только географическим. Исламские мотивы и образы давно вплелись в ткань русской поэзии. Непрерывное давление, воздействие исламской духовности на русскую лирику более значительно, чем могло бы показаться по неосведомленности. Конечно, духовной основой русской жизни на протяжении веков оставалось православное христианство, но из ряда внешних влияний исламское — далеко не последнее по мощи и убедительности. Родственный огненному пафосу ветхозаветных пророков, пламень Корана окрылял больших русских поэтов.
Русский исламовед начала века В.Эберман задавался вопросом: «...можем ли мы, славяне, считать Ислам экзотичным, когда судьба так тесно сплела нас с мусульманским миром?». Однако путь к взаимной открытости был долог. Русь столетия воевала с мусульманами — с обитателями Великой Степи, с Турцией, Ираном, среднеазиатскими ханствами. Породнение с былым врагом шло исподволь, неосознанно. Как негаданная золотая нить вступает в седое и серебряное северное кружево, так восточная метафора срасталась с русским словом. В XV веке предприимчивый русский купец Афанасий Никитин совершил удивительное, героическое по количеству невзгод и приключений путешествие, история которого поведана в повести «Хождение за три моря», записанной по пути домой, на смертном одре. Все смешалось в горячечном сознании умирающего странника: путевые картины и обращения к христианскому Богу перемежались видениями индийских храмов и словами мусульманской молитвы... В каком-то смысле так бывало и в русской поэзии. Восемнадцатое столетие, эпоха просвещенного абсолютизма, — время первых попыток государственной веротерпимости, когда на русский язык впервые переводится Коран. Случайно ли, что первым русским поэтом, который заговорил об исламе уважительно, был Гавриил Державин, гордившийся происхождением от золотоордынского мурзы Багрима и проведший детство в Казани? С младенчества в сознании одного из величайших наших поэтов сроднились русское христианское и татарское мусульманское бытие. И недаром автор «Видения мурзы» обещал Екатерине: «Татарски песни из-под спуда, Как луч, потомству сообщу». «Богоподобная царевна киргиз-кайсацкие орды» стремилась предстать перед Европой мудрой попечительницей народов, мягкосердечной просветительницей всех своих подданных, в том числе и мусульман. Екатерине вольно было облачиться в восточный наряд Фелицы. Державин принял правила игры: «Прошу великого Пророка. До праха ног твоих коснусь, До слов твоих сладчайша тока И лицезренья наслаждусь! Небесные прошу я силы, Да, их простря сафирны крылы, Невидимо тебя хранят...» К началу XIX столетия дальние страны стали несколько ближе, войска империи перевалили Кавказский хребет, соседом России оказался Иран. Автор «Стансов на Кавказ и Крым» Иван Козлов пленен прелестью и новизной открывшихся картин. Вдохновенный слепец вспоминает «башни гордые с двурогими лунами», «гарем с решетками и кровлей золотой». В эти годы рождалась новая лирика, и русские поэты, прямые предшественники и учителя Пушкина, задумались над тем, что роднит и христианина и мусульманина, и халифа и раба... Растет число переводов, в том числе и восточной классики, читаются произведения европейских поэтов, увлеченных Востоком. Чрезвычайно вольное переложение Жуковского из Шарля Мильвуа оставило свой след в русской поэзии: «Песня араба над могилою коня» переведена стихом энергичным, порывистым, переменчивым, как конский бег, заставляющим вспомнить скакунов из сотой суры, «нападающих на заре» и «высекающих искры из-под копыт...» В переложениях Жуковского и Батюшкова существует и басня Лафонтена «Сон могольца», в которой живописуется мусульманский рай. Из оригинальных произведений русских поэтов-романтиков можно назвать стихотворную повесть Катенина «Гнездо голубки». В жестокой притче о цене жизни воспеты времена, когда «Ангел Божий сам беседу с Пророком вел через голубку...» Был притянут магнитом ислама, увлечен Востоком и погибший в Тегеране Грибоедов. Создатель «Горя от ума» знал восточные языки и незаметно вложил фрагмент стихотворения Саади в уста Молчалина («собаке дворника, чтоб ласкова была...» Его знаменитое стихотворение «Хищники на Чегеме» могло бы показаться язвительным антимусульманским выпадом, но надо иметь в виду, что «кадиев, людей Божьих» поэт уличал в измене тому, чему они учат — в нарушении ими же заповеданного святого закона. Обворожен чарами Востока и Вяземский. Душа его летит к Босфору... В русской лирике возникло предощущение встречи с незнакомой красотой — настроение, вскоре вызвавшее к жизни романтические стихи и поэмы Пушкина и Лермонтова. В пушкинском творчестве русская словесность впервые столь богата «всемирной отзывчивостью», чудесным даром перевоплощения, готова мощно ответить на зов иных культур, народов, верований... В годы южной ссылки Пушкин соприкоснулся с жизнью черкесов, крымских татар, арнаутов, с бытом мусульман, населявших окраины, сравнительно недавно присоединенные к империи. В ранней поэме «Кавказский пленник» этот воинственный, экзотичный для европейцев быт предельно романтизирован. Пушкина волнует предание о любви крымского хана к польской пленнице. В михайловской ссылке автор «Бахчисарайского фонтана» еще раз вспоминает «немолчный говор» и «поэтические слезы» водомета, увенчанного кощунственным соединением креста и магометанского месяца. В имении, окруженном сосновыми лесами, заметенном ноябрьскими снегами, поэт создал цикл стихотворений, ставший одним из самых удивительных и совершенных его творений: «Подражания Корану». Это были именно подражания, вольные переложения, а не переводы. В стихах этих ощутимо присутствие образов Великой Книги ислама, воздействие и духа, и буквы Корана, который Пушкин узнал в русском переводе М.Веревкина (издание 1795 года). Мощное давление откровений, рассыпанных по страницам Корана, давление и всей книги в целом, и отдельных сур. «Многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом» — это замечание Пушкина. Девять стихотворений, составившие цикл, принадлежат к шедеврам его поэзии. Всякое слово значительно, как небесное откровение и пророческий глагол. К примеру, строки, навеянные сурой «Слепой»: Но дважды ангел вострубит;
На землю гром небесный грянет:
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет. И все пред Богом притекут,
Обезображенные страхом;
И нечестивые падут,
Покрыты пламенем и прахом. «Разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его, простодушная величавость веры и грозная кровавая сила ее?» — вопрошал своих слушателей на пушкинском торжестве Федор Достоевский.
В зимнем Михайловском ссыльный Пушкин, очевидно, перечитывая суру «Пещера», вспоминает некую крымскую пещеру, полную «прохлады сумрачной и влажной». Заточение в родной глуши затянулось, кажется, навечно... В пещере тайной, в день гоненья,
Читал я сладостный Коран.
Внезапно ангел утешенья,
Влетев, принес мне талисман.
Его таинственная сила
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слова святые начертила
На нем беззвестная рука. Отзвуки поэзии мусульманского Востока живут еще во многих позднейших сочинениях Пушкина. Воспоминания о мятежной юности, проведенной в соседстве с «поклонниками Пророка», о годах духовного взросления совпали в таких стихах, как «Талисман», с непрестанной думой о будущем, о роковой судьбе. Естественно присутствие восточных, исламских мотивов в стихах, написанных во время «Путешествия в Арзрум». В лагере при Евфрате сочинено стихотворение «Из Гафиза», явно имевшее непосредственный повод. Возникают великолепный «Делибаш», фантастическое видение с гор Саган-лу, и неоконченное дружественно-любезное послание персидскому поэту Фазиль-хану. Здесь Пушкин создает и великое стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят...», пронизанное патетикой ислама, целомудренного и нетерпимого, смиренного и неистового. Хочется вспомнить не вошедшие в основной, прекрасный в своей цельности, текст, замечательные черновые четверостишия: «В нас ум владеет плотью дикой, И покорен Корану ум, И потому Пророк великий Хранит как око свой Арзрум. Меж нами скрылся янычар, Как между братиев любимых, Что рек Алла: спасай гонимых, Приход их — дому Божий дар». Дни, проведенные на берегах Босфора и на Балканах, оставили глубокий след в творчестве Василия Туманского. Удивительно сравнение в стихотворении «Имя милое России»: «Вижу ль минарет всходящий, Белый, стройный, в облака, Я взываю: наша слава Так бела и высока!» Истинного восхищения перед «ветвью цветущей потомства Муталеба» исполнено стихотворение пушкинского приятеля по южной ссылке А.Вельтмана «Мухаммед». Оно кажется созданием пылкого мусульманина. Однако и оставаясь всецело христианами, русские поэты-романтики сумели оценить открывшийся им мир ислама как неисчерпаемый кладезь вдохновения. Почерпнутое из этого источника слилось с потоком молодой лирики. Восточная тема, мощно прозвучавшая в «Подражаниях Корану», была подхвачена последователями и современниками Пушкина. В журналах и альманахах появились стихотворные стилизации А.Шишкова, Л.Якубовича, П.Ободовского, А.Муравьева, Е.Зайцевского. Нельзя не отметить небольшое стихотворение Тютчева «Олегов щит», первые строфы которого славят Пророка. Попытками погрузиться в непривычный мир исламских религиозных представлений были произведения А.Подолинского — поэма «Див и пери», стихотворения «Портрет» и «Гурия» с пресловутым четверостишием: «Когда стройна и светлоока Передо мной стоит она, Я мыслю: гурия Пророка С небес на землю сведена!» В «исламской антологии» русских поэтов нельзя не упомянуть и такие стихотворения изощренного мастера Владимира Бенедиктова, как «Калиф и раб» и «Письмо Абель Кадера». Александр Бестужев-Марлинский ввел в ткань повести «Аммалат-бек» несколько кабардинских песен. Этот прием позже был учтен автором «Героя нашего времени». Во многом прямым предшественником Лермонтова был и Александр Полежаев. Мученик солдатчины, он улетал «в края азийские душой». Востоком навеяны его «Гарем», «Черная коса», «Султан», «Иман-козел», «Чир-Юрт». Здесь уже предвосхищен лермонтовский стих, предсказана интонация юношеских поэм Лермонтова. Есть у Михаила Лермонтова стихи, в которых железным сцеплением напряженных слов, напором воли и страсти поддерживается дотоле неведомая русской поэзии непрерывность горения: «Клянусь я первым днем творенья, Клянусь его последним днем, Клянусь позором преступленья И вечной правды торжеством. Клянусь паденья горькой мукой, Победы краткою мечтой; Клянусь свиданьем и тобой И вновь грозящею разлукой. Клянуся сонмищем духов, Судьбою братий мне подвластных, Мечами ангелов бесстрастных, Моих недремлющих врагов; Клянуся небом я и адом, Земной святыней и тобой, Клянусь твоим последним взглядом, Твоею первою слезой...» Эти строки из поэмы «Демон» известны как «Клятва Демона». Любовный монолог, стилистически несомненно связанный с высокой риторикой и громовым глаголом Корана... Многие суры начинаются словами клятвы, много пламенных клятв произнес Пророк, и много есть в Великой Книге ислама мест, которым сродни лермонтовский отрывок. Например, первые стихи из суры «Гора» или начало суры «Солнце»... Кажется, что одновременно с первыми движениями растущей души возникла в сознании мысль о судьбе, о тайне жизни, и эта мысль до конца волновала одного из самых загадочных и гениальных русских поэтов.
Путь Лермонтова осенили снеговые вершины Кавказа, видениями Востока населились его стихи, поэмы, повести, сказки. Бурные годы кавказской войны проведены им в тех окраинных областях, где христианский мир издавна граничит с исламским. Эти два мира с необычайной естественностью соединились в лермонтовских стихах в одно целое, стали нераздельны... Если в юношеском стихотворении «Стансы к Д...» поэт утверждает, что встреча с любимой дорога ему, как факиру «талисман, от гроба Магомета взятый», то это — только изысканное сравнение. Но в зрелых, могучих своих стихах Лермонтов перевоплощается, его лирическое «я» сливается с образом кавказского скитальца, молящегося на перепутье Аллаху: Но сердца тихого моленье
Да отнесут твои скалы
В надвездный край, в твое владенье,
К престолу вечному Аллы. Прямо или косвенно исламские мотивы возникают в прекраснейших стихах Лермонтова: в поэме «Беглец», в стихотворениях «Вид гор из степей Козлова» (вольный перевод из Мицкевича), «Поэт», «Три пальмы», «Дары Терека»... Замечательно в творчестве Лермонтова — и с годами кажется все более значительным — стихотворение «Я к вам пишу случайно, право...», известное под названием «Валерик». Здесь великий исток целого ответвления новой литературы. И какое удивительное для европейца отношение к жизни: ...Я жизнь постиг:
Судьбе, как турок иль татарин,
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили... Влияние исламского отношения к судьбе прослеживается во всем — и в жизни, и в смерти Лермонтова, и в философии его бессмертного романа. Вот начало «Фаталиста»: «Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор против обыкновения был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, много поклонников...» Конечно, душу Лермонтова волновало «мусульманское поверье». Выговаривая правду прямо и до конца, надо признать, что автор самых проникновенных и чистых православных стихов был отчасти мусульманином. Присутствие исламских мотивов в лирике Полонского обусловлено событиями решающих в жизни и творчестве лет, проведенных на юге России (два года — в Крыму, и пять — на Кавказе). Особое место в его поэзии занял Тифлис, великий город извечной религиозной терпимости, многоплеменный, столь же мусульманский, сколь и христианский... И все же, очевидно, была еще некая предрасположенность души, предопределенность. Ведь еще до основательного знакомства с жизнью Закавказья Полонский (быть может, под влиянием «Западно-Восточного дивана» Гете) задумал большую драматическую поэму «Магомет». От этой незаконченной работы сохранился замечательный отрывок «Магомет перед омовением», который включался в книги Полонского как самостоятельное произведение. В более поздних стихах, в повестях и рассказах Полонский еще не раз возвращался к воспоминаниям тифлисской юности, но именно ранний закавказский цикл стал событием русской поэзии. Двенадцать стихотворений, составившие книгу «Сазандар» (1849), отозвались в творчестве поэтических поколений, повлияли и на современников, и на Бунина, Бальмонта, Блока... Ощущение незнакомой и прельстительной жизни передано в молодых стихах Полонского с трепетом нахлынувшей влюбленности, с дрожью: Гор не видать — вся даль одета
Лиловой мглой; лишь мост висит,
Чернеет башня минарета,
Да тополь в воздухе дрожит. Исламские веянья, подробности восточной жизни оживляют большинство стихотворений сборника, есть они и в «Прогулке по Тифлису», и в «Татарской песне», и в «Татарке», «Караване», «Агбаре», и в чудесном «Старом сазандаре», давшем название сборнику. Могучее притяжение той Азии, которую увлеченно называл «страной чудес и вопиющих противоположностей», испытывал в своей лирике Фет. Главным из своих сочинений самой плодоносной поры (40-х годов) он упорно считал большой стихотворный диалог «Соловей и роза», произведение глубоко личное, связанное с жизненной драмой, с темой утраты родственной души. Фет воспользовался здесь символами, традиционными для персидской суфийской поэзии. Он умел восхищаться и героикой ислама, умел ценить блеск доблести и силу веры, явленную в самом любовном чувстве: Будто месяц над кедром, белеет чалма
У него средь широких степей.
Я люблю, и никто — ни Фатима сама —
Не любила Пророка сильней. Конечно, поэт, по неосведомленности, ошибся. Фатима была не женой, а дочерью Пророка. Но независимо от этой оплошности, стихотворение нетленно. И этот ритм, и этот дух, и просквозившее эти строки веянье вольной арабской пустыни будут жить в русской поэзии, еще воскреснут в лирике Бунина, Гумилева, Тихонова... Поэт, драматург, публицист, историк литературы, этнограф и фольклорист Михаил Михайлов остался в истории литературы прежде всего как выдающийся переводчик, создатель «русского» Гейне. В конце 50-х годов он публикует также переводы из поэтов мусульманского Востока, к которому, очевидно, испытывал давний интерес. Уроженец Оренбургской губернии, где мир христианский неуловимо сливается с исламским, он собрал обширные материалы для задуманных в путешествиях трудов «Очерки Башкирии» и «От Уральска до Гурьева»... Михайлов перевел стихи Руми, Саади, Аттара Джами, а также песни позднего суфия Мирзы Шафи. В 1855 году был впервые опубликован михайловский перевод из Корана, воспринимавшийся современниками Крымской войны как нечто очень злободневное. Используя строки из третьей суры («Пожирающие достояние сирот впускают пламя во чрево свое, будут жгомы как на превеликой жаровне» — по переводу 1795 года), русский поэт придает пророчеству о Страшном суде несколько неожиданный смысл. Не только некоторая вольность перевода, но и пыл и самый стих заставляют вспомнить бессмертные пушкинские «Подражания Корану». В том же году за подписью «Воспитанник императорского училища правоведения 5 класса А.Апухтин, 14 лет» была опубликована романтическая баллада «Подражание арабскому». Чувствуется, что юный поэт увлечен арабским колоритом, пленен коранической поэтикой. Воздействие этой изысканной и возвышенной поэтики испытал и уже знаменитый в годы детства Апухтина старший современник — Аполлон Майков. Его «Молитва Бедуина» не случайно была включена в цикл «Из восточного мира», составленный главным образом из библейских мотивов. Русскому поэту в исламе была мила связь с Ветхим заветом, с первозданной землей кочевого быта, внемлющей глаголам небес, ждущей кары и милости от небесных светил. Перечень русских поэтов XIX века, увлеченных исламом, был бы неполон без Владимира Соловьева. В 1878 году он написал прекрасное восьмистишие: Газели пустынь ты стройнее и краше,
И речи твои бесконечно-бездонны,
Туранская Эва, степная Мадонна,
Ты будь у Аллаха заступницей нашей. И всяк, у кого нечто бьется налево,
Лежит пред тобой, не вставая из праха.
Заступницей нашей ты будь у Аллаха,
Степная Мадонна, Туранская Эва! (Окончание следует)
|
|
