 |
ГОЛОСА
№2, 1997
Екатерина Шевченко
. . .
В том заботливоґразрушенном краю
я, наверно, до сих пор еще стою
в центре ночи, в шуме ливня, в пузырях,
в несправляющихся сточных фонарях,
в подворотне на тягучем сквозняке,
в синем платье с поцелуем на руке.
В том заботливоґразрушенном краю
я, наверно, до сих пор еще стою
в центре ночи, в шуме ливня, в пузырях,
в несправляющихся сточных фонарях,
в подворотне на тягучем сквозняке,
в синем платье с поцелуем на руке.
. . .
По крикам ворон я представить могу, не вставая,
что пасмурно утро, что парк снеговым барахлом
замусорен прочно, как пол в деревянном сарае,
куда я обычно входила с тряпичным узлом.
Там пахло лучом, керосином и суперфосфатом.
И зуб, на котором всегда отбивали косу,
засунут за слеги, был сверху блестящим, покатым,
и я вынимала его подержать на весу.
Но там еще было такое, что не было вещью.
Когда мое тело стояло пред этим углом,
я видела истинность смерти и образность жизни зловещей —
Я видела черный, огромный, простой, ужасающий лом.
. . .
Заслышав вечность за стеной,
я повернусь к стихам спиной
в пустопорожней и ночной
расхристанной больнице,
и встанет мама предо мной
в забытой шапочке смешной
из вытертой куницы.
Свет будет литься и слепить,
ее улыбка будет плыть
и молоко струиться,
и расстегнув ее пальто,
я отыщу губами то,
с чем предстояло слиться.
. . .
Наверное, правда, и все ж неужель
Разбилась о ветер небесная гжель?
И звук отдалился, и след позабыт,
И только трава между плит.
|
|
