 |
ГОЛОСА
№2, 1997
Николай Кононов
. . .
У коровы, у овечки, у козы в душе по зеркальцу такому маленькому,
Оттого речные прописи, наполненные заумью, бе ме му
Никогда не превзойдут, как и островов зеленых спаленки
Шапку ивы укачают вряд ли, кепочку ее встряхнут, чалму.
Если б я носил ермолку, феску, тюбетейку, бескозырочку ликующую.
Если б я по этому речному телефону, словно язь, тебе звонил,
Телеграммы отбивал бы уязвленные: помнишь? любишь ли? — и такую
еще
Глупость присовокуплял, подписывался: твоя капелька чернил.
Если б меркли, кисли, коченели эти сумерки черносмородиновые,
Если б бабочкой на берег выброшенный, трепыхался костерок,
То, набычившись, наверно, не канючили б бензина рюмочку у родины
Браконьеры, долбоебы, богомолы Славик, Вадик, Игорек.
В небесах пылала б роза, остывая страстно; ей — моя медлительная, —
Говорили б, так как тесный тельник ряби совершенно пропотел
Жизнеописанием плотвиц, подвижниц этих житием,
Сутолокой, блеском этих тел.
. . .
Вот и дождались с тобою, дружок мой, что летние ливни тут даром
Не обронят и слезинки... Люба подобная сушь лишь оперенным
татарам,
Что словно селезни плывут по Лиговке в дороговизне витрин помывая
обновки,
Пылом и жаром подмышкой заточки востря белокурой горючей
поковки.
Ах как ты цедишь им в спину певучую ветошь спесиво и сладко,
зануда,
Нивх мой, несжатая нива, пока не спугнули тебя, мой рожок. Не
сморгнули покуда.
Тоґто сердечко твое дорогое в низину холодную ухнет хмельною
кибиткой,
И я уста леденю тем, что слижешь под корень через минуту под
пыткой.
Как на припеке жилось нам хмельноґбеззаботно героям веселых
доносов,
В кухоньке чайные гимны лия мимо чашек под узенький писк
кровососов,
Под лаґтаґта БиґБиґСи розовели не розами губы, но не жалчее
герани,
Железу грезы пригубив под нервною форточкой, за вывихнутыми
дверями.
О, выбирать делать жизнь нам с кого, ангел мой робкий, так с
бокоплава,
Чтоб не саднил нас на Свете язвящий, ни прости, Господи, темная
слава —
Мы отступали б с тобой в нежный невод Европы, где стоязыко обводят
певуньи,
Звуком набухнув и лоском складки душицы и ободки табаков и
петуний.
Но что за войны крылатые в бронежилетах наперерез нам выходят из
дола,
Чтоб под язык я упрятал тебя, незагорелый мой беглый обол валидола?
Как хорошо я легко ожидать их дозор мне теперь — смертолюбо,
посильно,
Чуять дыханье их хмурое, слышать их шаг семимильный.
. . .
Утешенье рисовых метелок — сорный, серый ветерок пристанционный,
Напоенный грустью низенький репейничек, взгляд мгновенный,
быстрый разговорчик
Выдувает из влюбленного ума словечки так легко, бесцеремонно —
Уменьшительные суффиксы слезливые в сплошной ветрянке, детской
порче.
Ах, не так, не так, а этак надо было бы: морозцем под обманчивый
Снег с тобой, бледнея, в темень отступая, быстро целоваться.
Сталд вести себя я как красивый юноша: стрижечка, ботиночки;
подначиваю
На рискованную болтовню себя, на подвиги, на цитаты из Катулла и
Горация
Ах, не так, не так, и в голосе такие пазухи, пустоты, гнезда
акустические;
Лесбия такая скука — обмороков никаких тебе, испарины, мурашек.
Ну, давай поговорим, надышимся единым воздухом, хотя бы все его
химические
Чокнутые части на губах подержим розно: вы мои сперва, потом — я
ваши.
Углерода шумные палатки, пики легкие азота, есаулов сабельки
инертные,
Дальше, дальше... разговор забьется, ощетинившись, в такие пазухи и
норки.
Отчего я понимаю так отчетливо всех воробьев античных, их такие
смертные
Безнадежные повадки? День высокий оседает на морозные подпорки.
Под покровом, кровлей, крышей, шапкой будем мы под сводами,
Словно мышь и мышка, слушающие шорох близкий в упоенье...
Жизнь проходит поселянкой дальним шальными огородами.
Зимними репейниками звезды тянутся друг к другу в нетерпенье.
. . .
Эти раздражительные женщины — перечницы, горчичницы, солонки,
Жилицы полочек — баночкиґкривляки, какиеґто мензурки,
Рыбоньки, в плечо уязвленные так тонко,
Что и оспинка нам мнится досадным повреждением шкурки.
“Божьим лобзиком выпиленные, пылкие куда как губы —
Стрекозиные крылышки, — цедит под вечер ломака, —
По сравненью с моими нервами”. И этому вторят табака трубы,
Духотой наваливающиеся из пушного мрака.
Эти твои вечерние загибоны, фанаберии, инфантильные пристрастья,
Еще пыл этот, жар, пекло, зной, марево, истома,
Ничего не объясняющие наречия сквозняков и деепричастья
Умопомраченья, звездами не выделяемые, как идиома.
|
|
