 |
ГОЛОСА
№2, 1997
Бахыт Кенжеев
• • •
...я там был; перед сном, погружаясь в сладкий
белоглазый сумрак, чувствовал руку чью-то
на своей руке, и душа моя без оглядки
уносилась ввысь, на минуту, на две минуты
я там был: но в отличие от Мохаммада
или Данта, ягод другого поля,
не запомнил ни парадиза, ни даже ада,
только рваный свет, и нелегкое чувство воли.
А потом шестикрылая испарялась сила,
умирала речь, запутавшись в гласных кратких,
и мерещились вещи вроде холста и мыла,
вроде ржи и льна, перегноя, дубовой кадки
с дождевой водой. Пахнет розой, грозою. Чудо.
Помнишь, как отдаленный гром, надрываясь, глохнет,
словно силится выжить? Сказал бы тебе, откуда
мы идем, и куда, но боюсь, что язык отсохнет.
• • •
Сколь ясно вьюга шепчет нам: вот Бог, а вот порог.
И временам, и племенам приходит крайний срок.
Приехали. Кончай базар. Не сокрушайся, друг!
Довольно ты слова вязал, не покладая рук,
листал сухие книги и с подружкой допоздна
гонял цветочные чаи у зимнего окна.
Тряхнешь коробкой жестяной, а в ней сто лет уже
нет ни монетки золотой, ни мятного драже.
Замах, удар, звонок, расчет, непаханая тишь,
взамен кузнечика сверчок, и вместо белки мышь.
А где же грозный серафим, осколок и оскал
иной плеяды? Вьется дым, мутнеет твой стакан,
и не со дна, а с потолка прозрачный светит лик.
Беда его невелика, и сам он невелик.
Он был пророк и был изгой, и лепетал — прости,
а ныне дружит с мелюзгой в хитине и в шерсти.
Коленки, губы, голубой огонь далеких лет
Потушен Богом и судьбой до греческих календ.
Твоих ушей коснется он и их наполнит звон
и шум еще живых времен, еще живых племен,
приноровится грудь рассечь, но оплыла свеча,
давно перегорела речь, и не поднять меча.
Пьет тьму дымящий парафин, как бы цикуту пьет
Мудрец. И старый серафим о родине поет.
• • •
Так много, много раз я начинал
писать тебе. Абзац, другой, и что же?
Какой-то дьявол в ухо мне твердил,
что сухо, или слишком откровенно,
что почта ненадежна, что тебя,
должно быть, нету в городе. И я
бросал письмо, надеясь перейти
к стишкам, к роману ли, но на поверку
к поденщине постылой обращался,
а то и просто к горькому безделью.
Не вспомнить сразу, сколько зим и лет
мы не встречались, даже разговоров
по телефону не было. Казалось,
что месяца я без тебя прожить,
хотя бы в виде призрака, не смог бы.
И, вероятно, где-то в даниил
андреевском надмирном мире наши
подобия бредут рука в руке
тропинкою в горах, и замирают,
увидев море, и смеются
над собственными страхами.
Весну
почувствовав, мяукает на кухне
мой глупый кот. Покрыты пылью книги,
сухие розы тоже пахнут тленом,
а за окном гроза, и, не поверишь,
чуть слышный женский голос Бог весть где
стихи читает, кажется, Шекспира,
слов за дождем не разобрать. Подобно крови
из вскрытых вен, уходит жизнь, и как
остановить ее течение, не знаю,
лишь вслушиваюсь в ночь, где женский голос
уже угас, и только ветра шум,
да редкий гром над пригородом дальним...
• • •
Что вздохнул, заглядевшись в белесую высь?
Лучше хлебушка, друг, накроши
голубям, поброди по Москве, помолись
о спасении грешной души,
по брусчатке трамвайного космоса, без
провожатого, чтобы к стихам
приманить горький голос с открытых небес,
как давно ты его не слыхал!
Помолчи, на бульваре продутом постой,
чтоб гортань испытать на испуг,
одержимый усталостью и немотой,
как любой из прохожих вокруг,
лишь в молитву свою ни обиду, ни лесть
не пускай, уверял же Орфей,
что прочнее любви средостение есть
между нами и миром теней,
уверял, и бежал от загробных трудов
по замерзшим кругам Патриарших прудов:
заживающий вывих, саднящий ожог
и летел от коньков ледяной порошок...
• • •
Стояло утро день седьмой. Дремали юноши и дева,
и не казались им тюрьмой сады просторного Эдема.
Воздушный океан кипел, а между Тигром и Евфратом
цвел папоротник, зяблик пел, и был бутоном каждый атом,
и в темных водах бытия была волна, гласят скрижали,
гепард, ягненок и змея на берегу одном лежали.
Времен распавшаяся связь! Закрыть глаза в неясной рани,
и снова, маясь и двоясь, как бы на стереоэкране
летит фазан, бежит олень, коровы рыжие пасутся,
и вдохновенье только тень бессмертия и безрассудства...
Играй же, марево зари, и в темных ветках плод кровавый
гори, так было, не хитри, не мудрствуй, ангел мой лукавый,
стоящий соляным столпом спиною к солнцу молодому,
где огнь струится из руин благословенного Содома.
|
|
