 |
ГОЛОСА
№2, 2012
Надя Делаланд
. . .
Посмотри в окно — все ветрым-ветро,
око ветра льнет, косо сеется,
се февраль грядет, слеповатый крот,
снегороющий, крайне северный,
я ползу с детьми рюкзакатая,
мне самой смешно, страшно весело,
что с рассвета и до заката я
бытовое все это месиво,
словно сон смотрю свой беременный,
зимоатомный: сани тяжкие,
что за жизнь моя в этом времени
кем-то сужена-разнаряжена…
Распределена и — работаю.
Отработаю и — куда потом?
Кем я вырасту с той заботою
из земли — весной — кверху ртом?
. . .
Т.Гладышевой
Мохнатые пылинки плавно спят
под лампою и морды тянут к свету.
Так колыбельно, так тик-так бессмертно
глубокой ночью время ходит вспять.
Шкаф улыбнулся скрипло и застыл
с открытым сердцем и внезапной молью —
внезапной, резкой, от которой — молча
все рушится, не складывая крыл.
Собаки брешут — глухо, нутряно,
зажавши пасть, боясь проговориться,
и ночь летит, а это значит — птица,
и птица спит, а это значит — ночь.
. . .
Молчит ночная фаланга света
молочнотеплым телячьим телом,
ребенкоспящим, сосущим слепо,
слепососущим, немовспотелым,
собаколунным, собакобыко,
пиши мне в небо на этот адрес,
за все отвечу, за все и быстро
все отвечают, как оказалось.
Я помню тяжесть твою в походке
моей, я помню привычки, вкусы,
я ела кальций и мяту, хочешь
теперь все то же, но только — устно?
Другие связи, другие сети,
земной объявлен сегодня поиск.
Но браки — там, и оттуда — дети,
пиши мне чаще, я беспокоюсь.
. . .
Лесов таинственный осень
резной прозрачный сухостойный
дыши листвой не окосей
от столька
Но запах втеплится в нору
между корою и грибами
ляг на живот его берут
губами
Там пушкин спит и тютчев спит
и мандельштам иосип бродский
заснул устав бороться с ним
устал бороться
Роняют руки свет несут
прозрачнеют и снега просят
и держат держат на весу
осенью осень
. . .
Прерывисто дыханье сквозняка
в щелях поддверных и сбокуоконных,
дурного сна гнусавый пересказ
пытается с собой во сне покончить
и дышит, дышит, прорываясь в явь,
и гипервентилирует упорно
нелегкие предметы, их края,
светящиеся дрогнувшие створки.
Твой мир заходит за полночь, сопя,
похрапывая, щелкая суставом,
но только там, где никогда не спят,
проходит безысходная усталость.
Мой слух, он — это линия руки,
течет через две раковины бледных
и чувствует, что вдохи нелегки,
и выдохи как будто бы последни.
Предметы притворяются собой,
но ночью, но-но-ночью все выходит
из-под контроля, и Твоя любовь,
дыша, в меня их обмороком входит.
. . .
за окном зима повесилась
пляшет в воздухе рассыпчато
просыпайся эй сквозь бороду
дедушки-бомжа с заплечною
сумкою иду по городу
сердцем скорбная и печенью
. . .
Слава Тебе, показавшему мне свет,
воду, траву, сороку, луну, снег,
небо любого цвета, детей, дни
оны, трамвай, который идет в них,
книги, дороги, парки, листву, смех
мамы, кота и рыжий его мех,
гулкий колодец, поезд, стихи, дверь,
чтобы одна я, чтобы меня не две,
осень, весну, рожденье и, да, смерть,
радость дышать, наважденье вообще — петь,
вишню в цвету, Пастернака, латынь, мох
северной стороны, росомах, блох,
шторы, камин и танец его огня,
старость, носок на спицах, покой, меня.
. . .
Медленно обучаюсь передавать
вещи на небо буквами, запасаться
памятью, передав на нее права,
не дожидаясь всяких таких вот санкций,
чтобы потом — оттуда, где нет дышать,
где остановка времени и пространства
прорезь — читать по памяти, завершать,
переводить обратно, так и остаться,
чтобы свести под общий и, сидя в нем,
с не языка другого — в язык и — этот
руки держать на оба, взять их вдвоем,
быть их вдвоем, свести на себе два света
клином одним заклинило так, и вот,
Господи, посмотри на мой перевод.
|
|
