 |
ПАНТЕОН
№2, 2012
Вера Френкель
СЕВЕРНАЯ ПАЛИТРА ВЕРЫ ФРЕНКЕЛЬ
Когда ее не стало, два близких человека, разбиравших ее архив, нашли записку: «Всё сжечь». Письма они уничтожили, а рукописи не смогли.
В последнее время в Интернете появились публикации, посвященные Вере Френкель. Поэтичный образ ее создал на страницах своих мемуаров Василий Бетаки. Он также написал замечательное эссе, посвященное ее творчеству, — «Звучание тишины» и опубликовал некоторые из ее стихов в Интернете. В 1977 году он же поместил в журнале «Грани» несколько ее стихотворений. Следующая подборка появилась в 1998-м в иерусалимском альманахе «Гнездо». Тираж этого издания был крошечным и практически разошелся среди авторов и их друзей.
Вера Федоровна Френкель родилась в 1929 году. Можно сказать, в литературной семье: родной брат ее матери был поэт д Актиль (настоящее имя Анатолий Адольфович Френкель). Это он автор знаменитых песенных текстов «Марш Буденного», «Марш Энтузиастов», «Звать любовь не надо», «Все хорошо, прекрасная маркиза» идр. В одной квартире с семьей дяди Вера прожила свою недлинную жизнь, прервавшуюся в 1974 году.
Стихи начала сочинять с тринадцати лет. Но была известна в литературной среде как переводчик. Переводила главным образом поэзию (со шведского — Юлиус Векселль, с польского — Тадеуш Ружевич, с немецкого — Р.М.Рильке, Э.Мёрике идр.), хотя и прозу тоже.
Вот что написал в предисловии к невышедшему сборнику ее стихов поэт Сергей Владимирович Петров (1911—1988):
«В течение нескольких лет я был хорошо знаком с Верой Федоровной и знаю, что она никогда не бегала со своими стихами по редакциям, ограничиваясь небольшим кругом знакомых — ценителей ее тонкой и своеобразной лирики.
Внешне ее стихи похожи на верлибр: отсутствие строфики и строгого метра. Но это отнюдь не верлибр. Верлибр, особенно современный, чурается мелодики и рвется к разговорности, а стихи Веры Френкель, напротив того, обладают мелодичностью, и сама разговорная интонация в них остается музыкальной. Кроме того, есть в стихах и новшество, которое можно назвать блуждающей рифмой. Рифму Вера Френкель ставит произвольно (это не означает — неумело!) в любом месте стихотворной строки. Это примета именно ее стихов, ибо в русской поэзии такая блуждающая рифма как постоянный прием никогда не применялась, да и в мировой лирике я знаю только одного поэта, который систематически пользовался блуждающей рифмой. Это Макс Даутендей (1867—1918)».
Я впервые увидела ее на семинаре немецкой прозы у Ефима Григорьевича Эткинда. Это было в 1960 году. Невысокая, изящная, с огромной копной золотых волос. Она была молчалива, порой усмехалась, почему-то хотелось заслужить ее расположение и одобрение. Литература владела ею безраздельно.
В ее прекрасно выполненных переводах было нечто редкое: в них жила ее душа, души своей она не жалела. Помню творческий вечер в ленинградском Доме писателей на Воинова, где были представлены ее переводы из Иоганнеса Бехера и Тадеуша Ружевича. Сама Вера на вечер не явилась. Сказали, что больна. Переводы читали подруги. Мне думается, она слишком волновалась (вообще, здоровьем она похвастаться не могла) и не хотела показаться на людях не владеющей собой. Успех был огромный. Если стихи Бехера достаточно традиционны, то Ружевич — это уже современная поэзия. Ощущалась глубинная связь между поэтом и преложителем. По существу, Ружевич был открытием Веры Френкель. Когда много позже она встретилась с ним и показала ему свои переводы, он сказал: «Это я».
Она составила книгу стихов Ружевича, была и договоренность с московским издательством, но книга эта так и не вышла. В 1963-м все-таки появился сборник Ружевича «Беспокойство», но из 93 стихотворений, вошедших в него, в ее переводе оказалось всего 10.
В небольшой круг ценителей Вериных стихов, о котором упоминает Сергей Петров, я не входила. Впервые прочла их уже в Израиле в 1998 году. И удивилась. Вероятно, ожидала чего-то иного, более традиционного, что было бы естественно для переводчика классической литературы. Но это был незнакомый и незаемный голос. Он меня ошеломил. Лишь постепенно я стала различать детали, и мне открылся мир живых шевелящихся снегов, поющих дождей, очеловеченных водосточных труб. Все эти предметы ей сродни, она с ними на ты, хорошо их понимает, а иногда и подтрунивает над ними (как, например, над вороной в парке: «Как не кружиться, / если делаешь вид, что очень зловещая птица?»). Ее подруга Нина Гучинская, профессор немецкой литературы, назвала стихи заповедными. И я со временем стала понимать, почему.
Чтобы войти в этот заповедный мир, надо поверить автору. Это ее восприятие, ее правда. Здесь нет иносказаний, очень мало тропов, почти не встречаются эффектные концовки, обо всем говорится впрямую. Многие стихи обрываются многоточием — произнесла свое и умолкла, а вы — как хотите. Тихий голос. Пристальное всматривание и вслушивание. Неожиданные ракурсы.
Зная нелегкую, а верней сказать, трагическую судьбу Веры, я и в стихах искала ее отголоски. И нашла. В светлых, раздумчивых, лишенных неоправданного пафоса миниатюрах мелькает нить преодолеваемого страдания.
Больше всего стихов — о Ленинграде, частью которого она себя ощущает: «Мне бы лечь на торжественный снег у ног Эрмитажа...»
Эмоционально об этом пишет Бетаки: «Стихи Веры наполнены туманом, страхом перед этим туманом болотистого Севера и гранитного неуюта. Картины природы и города у нее неколебимо статичны. Мир застыл на черно-белой фотографии. Стихотворения ее — одно внутренне связанное с другим, — как фильм, из неподвижных фотографий составленный, как монотонный шум дождей, стремящийся что-то выразить и заранее чувствующий, что все сущее невыразимо». Вот только не могу согласиться, что картины природы и города статичны и что они черно-белые. На мой взгляд, это живопись в северной палитре.
Однако городом над Невой поэзия Веры не исчерпывается. У нее ни на что не похожая любовная лирика — бережная, вдумчивая, усмехающаяся.
Мне бы лечь, — свернуться клубком,
и уйти
глубоко
в сон
нежный
бездонный
и укрыться
твоей
ладонью...
Мне представляется значительным ее цикл «Горушки», вводящий в мир остановившегося, «стоячего» времени. Тут и городище Воронич в Пушкинских горах — XVI век:
А с горы —
колокольный звон,
а под ней река —
вели-икая.
Корабли изгибают шеи,
золотые, красные,
окружая
крепость
со всех сторон.
И скит XIX века:
Как притон разбойничий, замер скит
за семью лесами...
от мира скрыт
бором, сумраком — бурой тучей —
бурной, пенной, как брага, рекой гремучей...
А вот и век XX-й — Кириллов:
...Тряский, как лошадь, автобус
в луже
бредет — воды попьет,
а потом нас плоский сплавляет
плот
туда,
где стоят коренастые города...
Странным образом близки русской древности и ее «лесные» стихи («Валдай»).
Спать бы впору...
Где уж! —
Бредешь опять —
вброд —
ногами по стуже —
в бор,
а в бору —
не спят...
Сразу уже
на стражей лесных —
опят —
натыкаешься...
— Попробуй пни! —
Пни
ополчатся,
закряхтят,
рухнут
трухой
в глаза... — щит
за щитом краснеет —
теряешь счет...
— хмурые полчища
мухоморы...
Вот они, «блуждающие» рифмы, о которых писал Сергей Петров: сразу уже — на стражей; хмурые полчища — мухоморы. Аллитерации: бредешь, вброд, в бор; закряхтят, рухнут трухой. И так — немеряно. Звукопись. А кто-то скажет: и живопись.
Тут неслучайна и манера записи: «лесенки». Они необходимы для понимания. Ее ближайшая подруга Белла Магид свидетельствует: когда Вера, слегка грассируя, читала, приостанавливаясь на ступеньках, ее «блуждающие» рифмы сияли.
Елена Иоффе
Иерусалим
ВЕРА ФРЕНКЕЛЬ
Стихи 1950-х — 60-х годов
***
На любителя — погода...
Головой касаешься небосвода —
задеваешь серый тяжелый
полог...
зато на земле уют...
Распрямляются голые ветки, когда струи
бьют...
А на землю падают
капли...
Они расцвели
на стволе...
Видишь,
люди бродят по лужам
осторожными
цаплями...
***
Мост не поднят, но будто поднятый
мост
экскаватор
вытянут
во весь рост.
Он высокий, он достает до звезд,
когда наступают
звезды.
Только вечера не затмить
звезде:
небо иссиня-черное и везде
пеплом подернуто, а у моста —
желтовато,
стеклянно
блестит
вода
по-лунному,
но не взойдет
звезда:
в этом городе
быть звездой —
не просто.
***
Дымчатый день.
Видно, дни эти были давно,
только я не умела
ценить этот сумрак дневной.
Ленинграду идет этот свет сероватый.
От четырех стен
(Что увидишь в окно?)
не пройтись ли по улицам, —
лежа в кровати.
Пусть канавы, каналы уютно мелеют в снегу —
Все равно, обегу...
А на деле — не встать даже...
Мне бы лечь — на торжественный снег
у ног Эрмитажа.
***
Нету птиц, а деревья — остепенились.
Это — на них снега свалились.
Каждая ветка — в три обхвата.
Сук. — Солидный, богатый...
Крыши
и те распушились —
важностью так и пышут...
Только труба нагой
ногой
в дом упирается...
Вид такой
легкомысленный —
не по сезону —
даже болезненный —
у водосточных
труб...
Снег их обходит — он с ними груб:
— «Голые — и не стесняются»...
— Никого не касается,
раз не замерзли...
Им совсем не пошли бы звезды
снежные...
Что говорить напрасно,
это было бы безобразно,
если б они закудрявились,
словно водоросли...
***
Я не люблю озер.
— Любишь — не любишь,
только наклонишься
и пригубишь,
отойдешь,
а оно у — ног:
просочится
сквозь песок
дороги,
траву лесную... Обойди
ручей поперек пути.
Хочешь — не хочешь
с ручьем боромочешь...
Отойди — оступишься,
засосет...
Воды подхватят — и унесет
в озеро...
***
Ты с последнего —
московского —
холма
скатишься —
и настали
плоские дали.
Комарья-то! —
Тьма!
А потом
наверстывают
дома —
на версту повытянутся дома —
один другого краше —
с кружевами даже
труба
над крышей —
и уйдут...
Болота куда ни кинь!
Теперь смотри не сгинь
по дороге...
|
|
