 |
ГОЛОСА
№3, 2003
Виталий Науменко
. . .
Меня вино не веселит,
и Дельвиг нежный мне не пишет,
осталось пенье аонид,
которое никто не слышит -
в холодном воздухе большом,
где листья юные мелькают,
и ходят тучи нагишом,
и кувырком собаки лают.
Но выше, выше - пустота:
не бойся ангелов паденья;
любая родина - не та,
любое пенье - наважденье.
И та, кого я так любил,
на миг умерила цветенье -
среди растений и светил
едва ли главное растенье.
. . .
Мы порою придаем значенье
суеверьям самым низкопробным.
Посуди, со Шмановым однажды
в городе Усолье мы стояли
во дворце культуры местечковой.
Только что закончился концерт,
зрители нас плавно обтекали.
Вдруг какая-то девчонка, пробегая,
нам всучила странные бумажки,
объяснив, что в них найдем мы правду
о себе, о том, чего нам надо.
Мы - что было делать? - развернули.
Шманов поглядел: "неутомимость".
"Точно, точно, это мне и надо" -
закричал он. Я с ним согласился.
Мне досталась "легкость", в тот же миг
я подумал: что за совпаденье? -
ведь таких и вовсе не бывает.
В тот же миг я понял, что о нас
кто-то думает и подает советы.
Мне бы легкости немного, и тогда…
Здравствуй, время черное и злое,
над тобою в небе пролетая,
я держусь за легкую надежду,
а одежда сыплется, как прах.
И на ветхих облаках надежно
я держусь за руку полубога,
а с земли неутомимый Шманов
мне кричит о творчестве своем.
. . .
Чем небеса таинственней и злее,
тем гребни туч острей и холоднее.
Сырых провалов розовая муть
нам предлагает что-то зачеркнуть.
Забудь меня и черновик забудь.
Останется сноровка беловая
да за окном веревка бельевая
с синицей, замирающей на ней
под трепом осени
и трепыханьем дней.
. . .
Невесомый рай и сад
лужи жар во все концы
он приснился - этот дождь
или не было меня?
Ух! Подпрыгнула душа,
и на шарике таком
дети в Англию летят.
Бух! И лопнула она.
|
|
