Последнее обновление: №1, 2019 г.

Библиотека, журналы ( книги )  ( журналы )

ОЙКУМЕНА
№1, 2006

Юлия Качалкина

ОПЫТ ГЛОБАЛЬНОЙ ИМИТАЦИИ

(физиологический очерк)

Кураторам литературных программ ОГИ —

Данилу Файзову и Юрию Цветкову

посвящается

1.

Не знаю, заметил ли кто-нибудь, а если заметил, то успел ли «застолбить» за собой: нынче в моде быть «при» литературе.

Быть при ней гостем неслучайным в широком смысле слова, которое собственно выходит за пределы «литературы». Окололитератором. Тем, кто почитывает и пописывает. Но не обязательно. Он приятельствует с парой-тройкой «настоящих» писателей — и в этом смысле «племянник» или «внук» тех цэдээловских завсегдатаев, которые, как рассказывает старшее поколение нашей пишущей братии, вечно тусовались в буфетах ЦДЛ, куда попадали под покровительством своих знакомцев — обладателей заветного писательского билета. Но с этим теперь куда как проще.

Окололитератор чаще всего — литературный журналист или кафедральный филолог, еще не переболевший языковой чумкой, но алчущий популярного пространства для выражения собственной мысли. Ему по электронной почте регулярно приходит рассылка мероприятий самых «концептуальных» и модных литературных клубов: презентаций, фестивалей и прочих акций, в которых можно поучаствовать совершенно свободно.

Он, порой, обеспечен настолько, что покупает книги. Хотя чаще их ему дарят просто так — PR-директора и менеджеры издательств в надежде на рецензию, или просто по знакомству.

У него целая коллекция автографов.

Вы вполне можете узнать его на улице: на вид лет тридцать, чисто выбрит, костюмирован, спрятан за стеклом стильных очков в титановой оправе, носит кожаный портфель и иногда даже тросточку. Другой его облик: в драных джинсах, патлат и с брезентовой сумкой через плечо. Этот как раз более типичен и чаще встречается, хотя не отменяет наличия первого.

И тот и другой окололитератор — иногда вместе, иногда порознь, подстерегают писателя после вечера и любят вести с ним умные разговоры о главном. В то время как писатель, лелеявший надежду перекусить на фуршете, безысходно кивает этому потоку самовыражения, замаскированного под видом почтения.

И он, этот окололитератор, по сути — герой нашего литературного времени.

Львиную долю работы по формированию типа и среды обитания окололитературного человека с самого начала взяли на себя литературные клубы, которые теперь есть практически при каждой книжной лавке и книжном гипермаркете столицы — при утопически-радикальном «Фаланстере» в Малом Гнездниковском, при обаятельно-буржуазном «Букбери» на Никитском бульваре, при «Библио-Глобусе» на Лубянке, при «Доме Книги» на Новом Арбате, при «Москве» на Тверской. Но законодательницей мод остается, кого бы вы ни спросили, сеть литературных клубов ОГИ. Точнее — сеть литературных клубов Объединенного Гуманитарного Издательства, рассредоточенная по Москве от Перова до Новослободской, Лубянки и Чистых прудов.

Первый клуб ОГИ открылся в 1998 году неподалеку от Патриарших прудов — в нем вечера проходили в формате «квартирников» (по той простой причине, что под клуб действительно сняли трехкомнатную квартиру. Квартира эта и старый дом, в котором она расположена, живы до сих пор — сверните в Трехпрудный переулок, пройдите мимо Театра.doc и — последний подъезд направо, окна во двор). Уже потом, примерно через полгода, обжили подвал на Чистых прудах в Потаповском переулке — там начал функционировать клуб под неброским названием «Проект ОГИ». Кто бы мог тогда подумать, во что выльется это начинание: породит целую субкультуру со всеми положеными подражаниями ей и преодолениями ее, то есть станет в каком-то смысле точкой изменения общественного сознания столицы относительно литературного пространства современности.

В «Проекте ОГИ» хлеб и зрелища — кафе и литературный салон — соединили сразу же и именно в этом формате утвердили как образец. До того образцовый образец, что теперь по привычке ищешь глазами книжную полку в любом случайном кафе.

Врать не станем: такой гибрид случался. Причем в Европе (как этнической, так и эмигрантской) — раньше, чем у нас, почитайте любые воспоминания.

Кафе стали пристанищами художников и писателей настолько прочно, что многие делают на этом рекламу: взять хотя бы кафе «1927» в районе метро Спортивная. Там по всему помещению рассредоточены портреты, родом из Серебряного века, — Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Ходасевич... Стилизация под эпоху для серьезной творческой акции — слишком проста и очевидна (портреты-то взяты самые известные!). А для того, чтобы увидеть в этом игру с Серебряным веком как культурным штампом современности, — для этого нужен иной, более осмысленный, ну хоть пародийный, контекст. Но его напрочь нет — и Ахматова с Ходасевичем «значат» только самих себя под стеклом на стене.

В клубах ОГИ нарочитая литературная эмблематика отсутствует — проще говоря, там нет ни портретов, ни почетных досок с автографами выступавших тут знаменитостей (в «Букбери» на Никитском бульваре целая стена, отведенная под хронику росчерков писательского пера). Каждый клуб ОГИ изначально и конечно чист от накапливающихся ассоциаций: попасть в литературное пространство можно только в определенные отведенные для этого вечера — во все иное время кафе и лишь кафе. Где, правда, можно пить чай и читать взятую с полки любую книгу, не покупая ее насовсем.

Не стоит искать в клубах ОГИ аналог, например, парижского кабачка «Хамелеон», где «за пиво брали всего несколько су и где можно было петь, танцевать, устраивать литературные вечера и чувствовать себя как дома» (из мемуарного тома Андрея Седых «Далекие и близкие»). Где достаточно громко звучал русский поэтический авангард, а авангард художественный, стремясь к единству явления как такового, обеспечивал слово и место живописной хроникой: стены кабачка пестрели работами Судейкина и Гудиашвили.

«Хамелеон», как и многие кафе того времени, ставшие пристанищем писателей и художников, принимал на себя эту культурную функцию спонтанно и случайно. Скорее всего, главным критерием становилась относительная дешевизна того самого кофе, над чашкой которого можно было сидеть часами и вести вошедшие в историю беседы.

Литературные клубы ОГИ не спонтанны.

Они закономерны и стратегически продуманны.

И если бы их не было, их следовало, согласно логике фразы, придумать.

...Но у нас ведь нет единства литературной жизни, где бы писатели (а среди них наиболее — поэты) лепились к художникам, и так — взаимно. Слабым замещением «живописной хроники» той далекой поры может считаться хроника фотографическая, которая ныне ведется в виртуальном пространстве Интернета как профессиональными фотографами, так и довольно известными современными литераторами вроде Дмитрия Кузьмина (см. на сайте Vavilon'a раздел «Лица русской литературы»).

Идея подобной фото-хроники — с обязательным указанием литературного места съемки (клуб, музей и проч.) — хороша. Однако же функциональный аспект изображения (показать, чтобы, грубо говоря, знали в лицо) совершенно уничтожает аспект художественный (я не имею сейчас в виду качество снимков). Фотография, как тут ни крути, — не картина.

Ну, не картина это...

Те, кто приходят в любой клуб ОГИ на литературные встречи, немного напоминают городских сумасшедших: нестандартный внешний вид, зачастую эпатирующее окружающих поведение, легкий аутизм во взгляде — как будто сэлинджеровский подросток сошел со страниц и ловит вас во ржи.

И при этом у каждого такого «подростка» (а подавляющее большинство посетителей ОГИ если не молоды, то обязательно молодятся, по возможности следуя культу современности) такой вид, словно он пишет. Нет, он не писатель — как тот писатель, которого на этот вечер писателем «назначили». Он писатель по стилю жизни — впитал культуру ОГИ, принял правила игры и теперь очень похож. На писателя, читателя — на типичного литературного человека.

Вспомните свой первый школьный кабинет: доску и ленту портретов поверх нее, по центру обязательно разбитую Лениным. Кто там был? Толстой, Достоевский, Островский... Пушкин! Мертвые писатели, навсегда застывшие в позе классного портрета (какова перекличка между классом и классиком!). И до сих пор, приходя в книжный магазин и разламывая книгу в развороте, где часто красуется портрет сочинителя, я мысленно возвращаюсь в детство и снова вижу те портреты в одинаковых безыскусных рамах. Я думаю, что автор, изображенный в книге, скорее мертв, чем жив.

Я не очень-то верю в его существование.

И лента над классной доской постоянно пополняется персонажами.

ОГИ показывает нам живых писателей. Тем самым подменяя встречу на страницах встречей лицом к лицу. Сегодня встреча homo scribens и homo legens в каком-то смысле стала явлением обыкновенным и привычным, утратив ореол таинственности: писатель мало того что ожил — он стал частным человеком.

Косноязычен, носит вытянутые на локтях свитера и иногда забывает бриться; страдает агорафобией и его не узнать в толпе, потому что его редко показывают по ТВ и он не поет на эстраде. В определенном смысле он стал свободнее, но эта свобода притягательна только до той поры, когда снова понадобится ему читатель. Поклонник. Слушатель.

И они встретятся.

Ощущение этой «частности», я бы даже сказала «свойскости», — обычный формат литературных вечеров ОГИ. Отчасти — возведенная в правило фамильярность, когда приходят незнакомые люди и сразу негласно условливаются быть знакомцами — подойти, скажем, к Чухонцеву и спросить что-то очень личное про героя, прототипа или самого автора. Выпить с ним, если будет фуршет (слово как будто нарочно из галльского¹ — с хитрой ухмылочкой смотрит на наши реалии), — писатель подпишет вам свою книгу вашим именем (а то и именем какого-нибудь вашего знакомца, кто книгу тоже хотел, но прийти на встречу не смог)... что это? Это — обратная сторона цивилизационного одиночества. Когда боязнь другого, слишком частого и близкого к твоей собственной охранной территории человека и его мира доходит до риска случайного близкого контакта с ним.

Это — цивилизационная идентичность. Без различения лиц.

2.

ОГИ — проект проектов в полном смысле этого слова.

Клубная система, ответвившаяся от издательства, чей брэнд обрел практически самостоятельное значение какого-то множества (ОГИ — где хвостовое И намекает на компанию неких, условно говоря, «ОГ»; а точки, призванные разделять аббревиатуру изнутри, вообще со временем пропали), основана на стабильном чередовании проектов. Глобальная идея проекта как такового, на мой взгляд, в том, что он позволяет самобытность того или иного писателя, представляемого на «живой» суд читателя, всякий раз представлять как заведомую ценность и тем самым довести любую частную манеру до не-рискованной степени воздействия (понятия «хорошо» и «плохо» в рамках «самобытности» счастливо отсутствуют). Поясню: формат книжной презентации, а уж тем более отвлеченных от информационного повода выхода книги авторских литературных чтений (собрались поэты или прозаики почитать свои — даже рукописные — произведения публике), подразумевает изрядную долю риска. Вдруг автор не «вытянет» — стушуется, не умея сыграть перед публикой; вдруг — один и тот же из раза в раз — публике элементарно надоест на него смотреть и его же слушать.

Поэтому любопытство-возбуждающая сила проекта, куда этого отдельно взятого автора вовлекают и где действует своя художественная драматургия, где писателю предлагают играть ожидаемую от него роль, — поэтому-то эта сила и действует.

Проект в принципе беспроигрышен. Потому что готов любой минус превратить в плюс путем грамотной драматургии. Ведь все дело в том, как рассказать и преподнести.

Проектов у ОГИ несколько. Они чередуются, обычно имеют постоянный «порт приписки» в каком-то одном из клубов сети и также не лишены концепции. «Полюса», «Пункт назначения», «Перед книгой», «Живая вода» (и проект и статус литературной премии одновременно), разовые, но постоянно проходящие акции, вроде вечеров памяти ушедших из жизни писателей. Например, прецедент летнего пожара «Билингвы» — клуба ОГИ, оформленного в особой эстетике одноименной поэтической серии издательства, — вызвал к жизни акцию... распродажи утонувших при тушении пожара книг! Причем, заметьте: утонувших при тушении — даже не сгоревших!

«Полюса» — проект, из всех перечисленных, самый общественно ангажированный и, не побоюсь этого громкого слова, востребованный. Два поэта встречаются на импровизированном ринге, и начинается своеобразный стиховой «слэм». Ведущий вечера — обычно им становится тоже какой-нибудь поэт или критик — следит за порядком выступлений (чтобы не получилось так, что один поэт прочтет три стихотворения, а другой — десять), следит он и за активностью зала, периодически возбуждая ее просьбой задавать участникам вопросы (анонимность остается на усмотрение вопрошающего, но по большей части тут и так все друг дружку знают). Критерий нормативности — будь то лексика или общий стиль поведения выступающего поэта — фактически отсутствует. Мат — не мат, одним словом — поэт.

Может быть, я слегка утрирую, но в общем и целом это так.

Полюсами чего на самом деле являются приглашаемые на ринг поэты — до сих пор и для меня, и для многих остается большим вопросом. Речь может одинаково успешно идти и о разнице языкового аспекта поэтик, и о разнице аспекта тематического, и об элементарном биографическом несовпадении. Интересны крайности. Не + и –, но крайности.

Другое дело, что сделать эти крайности очевидными получается не всегда. И противопоставление частенько становится искусственным и надуманным. Не дающим повода ни для анонимных вопросов из зала, ни для серьезной дискуссии тем более.

Среди журналистов и все тех же писателей по сей день гуляет байка про поэта-депутата Евгения Бунимовича, который однажды тоже был «полюсистом»: когда ему подбирали «пару» для выступления и прений, он якобы попросил найти настоящего бомжа, пишущего стихи... впрочем, о том, насколько его просьба была удовлетворена, история тактично умалчивает.

Место «Полюсов» — в клубе на Никольской. Красно-кирпичный зал одного из подземелий недалеко от Лубянки — наверняка, пыточный. По крайней мере от ощущения каменного мешка избавиться трудно.

«Перед книгой» — проект во всех смыслах хитрый: произведения — поэтические, прозаические, какого угодного жанра, — читаются публике буквально накануне выхода их книжкой, таким образом снимая первую и самую вкусную пенку общественного внимания. Для собирателей будущего библиофильского раритета фрагменты этих же произведений в виде рукописей, распечатанных на компьютере и небрежно подшитых в подобие тетрадки, продаются тут же, на вечере. Не отходя от автора. Можно послушать, купить и удостоверить росписью непосредственного сочинителя.

Допечатное опосредование этим проектом испытали уже Андрей Геласимов, Дмитрий Коваленин и некоторые другие достаточно известные сегодня личности.

ОГИ — стихия, полная иронии и самоиронии в том числе. Ведь что такое этот проект «Перед книгой»? Это пародирование сюжетов истории нашей русской литературы: Грибоедов — что знает каждый школьник — стал известен читателю в рукописях и в них же при жизни был известен главным образом; роман Мастера у Булгакова — тоже рукопись, причем — настойчиво и упорно не переходящая в печатное производство с тиражом и всеми причитающимися ему обезличивающими произведение последствиями; «Жизнь и судьба» Гроссмана — роман, ставший легендой тоже на стадии арестованной рукописи... Значение пародии в этом проекте я не намерена преувеличивать. Но понимание ее смысла явно требует приведенных аналогий.

Поэты — гости этого проекта более редкие, нежели прозаики. Возможно, по причине прозоцентричности современности. Однако — из заметных величин текущего момента «Перед книгой» обнародовал свои стихи Бахыт Кенжеев (сборник «Невидимые» — вышедший в одной из поэтических серий ОГИ).

Место «Перед книгой» — в клубе на той же Никольской и в клубе на Чистых прудах.

«Пункт назначения» — конечная станция выступлений для писателей, живущих вне Москвы и бывающих в ней наездами. Кроме этого территориального ограничения никаких особенностей у проекта нет. Место «Пункта назначения» — в Потаповском переулке.

«Живая вода» — проект самый, пожалуй, провокационный и резкий. «Продажный» — как афишируют его сами создатели. «Живая вода» — сказочный эвфемизм водки и других менее символичных горячительных напитков. Именно их, согласно установленной с первого дня существования проекта традиции, поэтам следует купить и выпить вместе с публикой на те деньги, что они заработают перед публикой же в процессе чтения своих стихов. Количество участвующих в каждом конкретном вечере поэтов принципиально не ограничено — важно, что каждый должен быть ЖЖ-юзером (участником «Живого Журнала»). Со своим оригинальным прозвищем, юзерпиком (картинкой, заменяющей фотографию человека в пространстве Интернета) и, естественно, стихами, регулярно выкладываемыми в виртуальном Живом Журнале (откуда, кстати, еще одно объяснение названия проекта).

У поэтов «Живой воды» как правило (но все ж не обязательно) — единая языковая эстетика, сформированная виртуальной средой существования. Стихи быстрого реагирования, лишенные черновика (или являющие собой сплошной черновик — это кому как) и отрезвляющего унижения чужого отбора (поэт сам себе редактор, читатель, критик и ценитель). Хотя, повторюсь, эта обусловленность средой — не правило. Живой Журнал есть и у Алексея Цветкова-старшего. И там — все его новые стихи — как в книге или толстожурнальной подборке...

Премия «Живая вода» — своеобразный денежный результат, денежный эквивалент таланта поэта-участника. Публика в процессе чтения голосует за понравившегося ей автора рублем (в формате аукциона оглашается фамилия поэта и люди кладут на специально приготовленный для этой цели поднос купюры разного достоинства — иногда весьма крупного). А непонравившегося рублем же наказывает (не кладут на поднос ни копейки). У премии есть профессиональное жюри, составленное из редакторов толстых литературных журналов (несколько раз в жюрении участвовал главный редактор «Нового мира» — Андрей Василевский), писателей и филологов, которые обладают правом добавить за того выступающего, кому симпатизируют, «нарисованные» деньги (номиналом не более десяти рублей. На бумажках работники ОГИ изображают какие-то символы от руки, и эти бумажки получают хождение внутри проекта «Живая вода» в качестве «виртуальных» денег, то есть пригодных только для «голосования»: ни поесть, ни выпить на такую бумажку в том же кафе ОГИ не удастся). Иногда такая игрушечная купюра становится решающей в выборе победителя.

Одно условие непременно: все полученные в ходе голосования деньги поэт должен пропить до копейки (...и немедленно выпил!)

Минздрав предупреждает! — возразят мне ревнители здорового образа жизни.

Но ОГИ, как, впрочем, и писательское ремесло само по себе, к этому «образу» отношения не имеет никакого.

3.

Галантерея — слово иностранное, с элегантным поворотом стана. Почти полностью забытое — как универсам, универмаг или гастроном. Почти как бакалея, которая еще удивительно встречается на некоторых продуктовых рынках.

ОГИ сохранили галантерею. Подобный отдел есть в каждом клубе сети. ОГИ сделали ее своей фирменной «фишкой»: вещи, продаваемые здесь, утроенную свою стоимость оправдывают тем, что вы покупаете не просто футболку с витиеватым слоганом поперек груди или колечко на палец ноги, не просто юбку не-пойми-как-надеть или растаманскую шапку с пумпоном до пояса — вы покупаете кусочек самого ОГИ. Вы берете вещь именно оттуда, из этой стихии, этого мироощущения, согласно которому все талантливы, все друг другу нужны и все вправе дерзать на творческую славу.

Галантерея отчасти помогает сделать облик окололитератора, о котором мы задумывались в первой главке этого очерка, полным: вы одеваете и украшаете близкую к искусству душу и тело. Вы приобретаете имидж, стиль: едите, пьете, одеваетесь и окультуриваетесь в одном и том же месте.

Потому что ОГИ — это еще и матрица стиля, попадая в которую вы, подобно писателю, попавшему в какой-либо проект ОГИ, не рискуете не преуспеть. Нет риска. Потому что есть единообразие — стабильный уровень немного маргинальной модности и модной небрежности. Большинство вещей галантереи ОГИ производят впечатление hand-made (или даже являются таковыми). Эти вещи — в мире копий и повторов — кажутся уникальными. Оттого и покупаются, несмотря на зашкаливающую стоимость.

...Знаменитый товар галантереи ОГИ — сигареты, которые на самом деле сигаретами не являются, потому что набиты какой-то никотинонесодержащей ерундой. Обманка для тех, кто собирается бросить курить, но внешне все еще хочет выглядеть курильщиком. Имитация. Симулякр. Всякий раз останавливаясь взглядом на симпатичной коробочке с орнаментом по краю, где эти не-сигареты живут под стеклом прилавка, я думаю, что они и есть по большому счету символ проекта ОГИ. Опыта Глобальной Имитации — если передразнить эту всем известную аббревиатуру.

Символ не-риска. Минздрав будет доволен.

И, разумеется, едва ли не главное в клубах ОГИ — это книжные отсеки.

Узкие, от пола до потолка плотно заставленные томами комнатки с обязательной компанией консультантов внутри. Консультант ОГИ достоин отдельного очерка как просто тип современного молодого человека. Консультанта перед работой с клиентом долго инструктируют — однажды мне повезло присутствовать при подобной процедуре. Процесс напоминает психологический тренинг каких-нибудь офисных менеджеров: учат доверительно здороваться со всяким входящим, но ни в коем случае не приставать с помощью в выборе книг — не навязываться, а различать, кому это действительно нужно, а кто справится сам. Ко мне, к слову, не подошли пока ни разу.

Консультантами чаще всего подрабатывают студенты Литинститута им. Горького, ГИТИСа, иногда — ВГИКа. Практически каждого можно разговорить до степеней философских. И получить вправду уникальные сведения не только о книге, которая вас интересует, — о жизни в целом.

В книжных нишах клубов ОГИ практически постоянно мурлычет ненавязчивая этническая и псевдоэтническая музыка, стелется густой сигаретный дым, а иногда консультант сидит в углу, среди томов-томиков-томищ, и обедает... приходя в ОГИ, вы попадаете в ДОМ. И ДОМ попадает в вас.

И вы попросите этого консультанта найти вам, скажем, роман Акунина. И он найдет. Найдет даже адаптированный вариант для детей школьного возраста.

Потому что миф об исключительной выборке интеллектуальных книг в ОГИ — всего лишь миф, упорно сопротивляющийся коммерческой выгоде продавать литературу массового потребления — пускай и в количествах заведомо меньших, чем это принято в крупных книжных магазинах. Да, безусловно, в книжных закутках клубов ОГИ можно найти репринт «Исторической поэтики» Веселовского или сборник стихов и статей Сопровского. Но можно и не найти, закопавшись в детективной серии «Иностранки» и модных магических латиноамериканцах.

Книжное присутствие в ОГИ на самом деле отражает расстановку сил в современной литературной ситуации: где-то еще живы филологи и их продолжают штамповать университетские кафедры, несмотря на явную экономическую убыточность этой профессии. А где-то живы обыкновенные, без шуток достойные самого доброго слова потребители массовой литературы. Одни не лучше, и другие не хуже. Только между ними нет примиряющего промежуточного звена — и Сопровский ютится на полке возле серии издательства «У-Фактория» non-fiction cybertime.

4.

Сеть литературных кофеен ОГИ существует уже почти десятилетие.

Но какова будет постепенная и неизбежная трансформация системы? Ограничится ли она созданием еще нескольких проектов, аналогичных уже существующим, или же что-то произойдет глобально, на уровне самой клубной концепции?

Из более ожидаемых вариантов развития системы реальным видится такой: переход клубной деятельности в сугубо развлекательную сферу. То есть элемент шоу, и так присутствующий в проведении литературных встреч, может разрастись до масштабов довольно внушительных. Хотя, не есть ли качество сценического — признак успешности литературного выступления? Тут очень легко впасть в релятивизм и с радостью согласиться: мол, конечно. Раз мы тоже выходим на сцену, так чего ломаться, давайте развлекать публику.

Не забыть бы самих себя. Что есть смысл, а что есть средство его раскрытия перед читателем и слушателем. И что это — не одно и то же. И что одно и то же постоянно — это скучно.

Но это, конечно, как говорят пытливые интеллектуалы, a must to see.

Своими глазами.

Желание сделать литературу ближе к народу приводит к размыванию границ между этой самой литературой и какими-то другими областями массово-культурной жизни. Ведь вообще-то говоря, написание и опубликование текста еще не значит по умолчанию, что этот текст — «литература». Тем не менее мы сегодня близки к такому состоянию, когда литература из категорий необязательных существований, основанных целиком на призвании и способности человека творить, вытесняется в категорию социальную и отчасти по этой причине общедоступную. За норму принимается, что в принципе любой человек при надлежащем либо руководстве либо стечении обстоятельств может стать писателем. За рубежом даже существуют так называемые креативные курсы (подозреваю, что слабым подобием этих курсов у нас являются множественные школы актерского мастерства «для профессии и жизни» — как любят писать на объявлениях, расклеенных в метро).

Явление само по себе тревожно: литература, которая становится частью социального дискурса больше, нежели дискурса культурного, утрачивает сложность дифференциации внутри себя самой. Она словно превращается в смятый листок бумаги — именно так Колумб, не желая чертить карту, однажды показал своей королеве Изабелле очертания нечаянно открытого им континента: путешественника призвали пред ясные очи — отчитаться о проделанной экспедиции — и предложили изобразить хотя бы береговую линию... Этот смятый листок — одинаковая карта любой местности в любую эпоху. Будь предметом интереса география или литература. Поэтому доказать, что Индия — это не Америка, на самом-то деле нельзя. Раз хотя бы однажды удалось доказать обратное.

Куда ж нам плыть теперь?..