 |
ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ
№1, 2018
Евгений Карасев
КАРАУЛЬЩИК АТТРАКЦИОНОВ
ТУМАННЫЙ ОБРАЗ
Мой друг значительно меня моложе,
между нами многое розно.
Ему еще рано менять кожу,
мне уже поздно.
Там, где у меня боль,
у него всего лишь жжение.
Но нас занимала любовь
к одной женщине.
Дышащая духами пряными,
она изысканно касалась бокала вина.
Приятель уверял: потрясающую фата-моргану
он похитил на выставке с неизвестного
полотна.
О своих чувствах я никому не рассказывал,
точно попавший в ступор.
В ресторане тайком разглядывал
украденную заразу,
как штучку недоступную.
Вскоре корешок расстался с кралей,
горевал не чувак — было грустно мне.
Порой я видел, будто сквозь марлю,
туманный образ, плывущий в окне.
БЕСПОКОЙСТВО
Заглядываю в глаза женщин в общественном
транспорте —
озабоченные, мысленно подсчитывающие
последнее в загашнике.
Угнетенные не тайными распрями —
днем завтрашним.
И тем не менее не забывшие накраситься,
подвести брови,
воткнуть какую-то безделушку в волоса,
прикрыть грусть веселостью любою.
Но глаза, глаза!..
Я смотрю в них — как дороги разные.
И большинство ведут в спальные районы,
поднявшиеся на недавней пустоши.
Я ищу не следы несбывшихся праздников —
надежду на будущее.
...Колеса взвизгивают,
на длительный скрип переходя.
На окошке брызги
начинающегося дождя.
КОСМИЧЕСКАЯ МЕРКА
После очередной отсидки я прибыл на пресловутый
сто первый —
тянуть сверхурочную лямку.
Если в лагерных изворотах я изрядно петрил,
добавочная горбушка была для меня
чужой мамкой.
Раздраженный никчемной стоянкой, поезд дернулся
и умчал в запрещенную мне страну,
оставив на платформе клубы застившей свет пыли,
огорошенного гаврика с башкой, не очухавшейся
от бредовой гили.
И заложившую уши тишину.
Пыль оседала, проявляя строения унылого
железнодорожного поста,
кассу с окошком крохотным.
Уходила помалу и глухота,
вызванная колесным грохотом.
Ни одного фофана, ни местного фрика —
обнажившиеся мусорные схроны,
над которыми с гортанным криком
голодные кружились вороны.
Меня так не пугали пересыльные тюрьмы
с народом угорелым,
как этот пункт, продутый ветром.
И надпись крошащимся мелом:
«До Земли двести миллионов километров».
ПОД СКРИП КАЧЕЛЕЙ
С моими судимостями и характеристикой
я мотался в поисках работы до упаду.
Ну кому нужны такие артисты.
Пока не устроился сторожем городского сада.
Когда спускалось царство сонное,
затихали шумные улицы, будто стадион,
лишенный азарта,
я приступал к охране утомившихся за день
аттракционов,
похожих на дремлющих динозавров.
В будке с продуваемыми ще´лями,
как видящая только ночью сова,
я вслушивался в скрип качелей,
напоминающий треснутые дерева.
Звуки смахивали на сигналы из другой
жизни.
Казалось, недовольные своей судьбой,
притворяющиеся кемарящими
причудливые механизмы
заговорщицки переговариваются между собой.
Но невольного караульщика пугали не монстры,
спросонок
дергающие цепью при порывах ветра, —
неприютность, несносная работенка.
И никакого просвета.
ПЕРЕЧИТЫВАЕМЫЕ СТРАНИЦЫ
Листаю свою подзабытую поэтическую книгу —
так волны перебирают гальку.
Одни стихи пустяшным рождены мигом —
искрой от зажигалки.
Другие — бегущей женщиной.
От дождя спасаясь,
мелькнувшей с ниткой нашейного
жемчуга.
И рыжими волосами.
Третьи — совсем нечаемые,
от сердца неровного биения.
Заблудящие, случайные,
не имеющие объяснения.
...Волны со знакомым шелестом
ту же сортируют гальку.
Рыжая проявилась женщина.
И только выдохлась зажигалка.
В ЧУЖОМ ДОМЕ
В щелях брошенного дома посвистывает ветер,
дождь небольшой сеет.
В никчемном с разбитым стеклом буфете
глиняный кот глазеет.
Оставленных домов так много,
что, похоже, до этого бомжи не добрались —
нет грязи у порога,
в углу иконка, из-за которой бродяги бы
передрались.
Жилого тепла не чувствуется —
разор, грусть.
Кажется, что-то выжидательное, чуткое
вслушивается в каждый шорох, хруст.
К подобной тишине не сразу привыкаешь,
и помалу сам
сторожко уши навостряешь
к сторонним странным голосам.
...Ветер сменяет посвист на губную гармошку,
дождь перестает сыпать.
Завтрашний день обещает быть хорошим.
Я падаю на дырявый матрас
и дрыхну без просыпа.
ЗНАКОМЫЕ ОБРАЗА
Любили в недавние времена колонии размещать
в бывших монастырях,
неосновательно затерев религиозное искусство.
Ты лежишь на шконке, перед завтрашним днем
тая страх,
а на тебя с потолка уцелевшие святые глядят
грустно.
Может, они и хотели бы помочь, но тут
не их власть —
всюду колючая проволока.
Избитого корешка за то, что не в масть,
в карцер потащили волоком.
Пережив пору погромов, монастырская каталажка
напрочь пропитана гарью,
клички, сроки на каждой стене.
Иногда я с праведниками пытаюсь разговаривать,
что-то и благочестивые внушают мне.
Не знаю, оставили ли написанные богомазами
мученики что-либо в моей душе —
я с ними куковал годы.
Наконец взашей
меня выгнали на свободу.
И случалось, когда я последний кусок дореза´л
или совсем было не до шуток,
вдруг знакомые проступали образа
на сыплющей мелом штукатурке.
В СТОЛОВКЕ С БЕСПЛАТНЫМ ХЛЕБОМ
Темнота угнетает — и ты мысленно благодаришь
вовремя подошедший старенький автобус.
Опускаешься на свободное сиденье усталый.
Четкость в работе транспорта
как высшая проба
у драгоценных металлов.
Ты едешь, едешь... Не торопя свою остановку,
даже втихомолку радуясь, что еще далеко
до цели.
Так мальчишка, голодранец, взяв чай,
я благодушествовал в теплой столовке,
где хлеб входил в общую цену.
...За стеклами уютного драндулета дождь, ветер;
ночь точно черный грифель.
Там остались твоя жена, дети.
И шесть этажей без лифта.
Люблю я такие поздние поездки —
захлопнувшиеся за спиной двери словно оградили
счастливчика от холодного, враждебного мира.
Но волей-неволей вскоре приходится подниматься
с насиженного места.
И ты от всего сердца завидуешь кемарящему впереди,
похоже бездомному, пассажиру.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Стебли осоки жалящей,
ветер — точно в отдушине.
И холод, и равнодушие
окружающих.
ПРИТАЕННАЯ НАДЕЖДА
Я не скажу, что хождение в церковь для меня
обычно —
другое в душе скопилось.
Но иногда ставлю свечку как дань обычаю,
нежели из веры в сверхъестественную силу.
Мне кажутся потешными
рассказы о чудесах какой-нибудь
заполошной бабы.
И все-таки крошечную таю надежду
на потрескивающий в храме огонек слабый.
ЭЛЕГИЯ
Бильярд давно для меня — слоновой кости
забытое кладбище.
Не волнуют ни сукно, ни лузы.
Но иной раз я беру кий,
как садится за клавиши
музыкант, забросивший музыку.
Не для того, чтобы выиграть,
а тем паче проиграть
или утолить заядлого лешего.
Просто отдохнуть, помечтать,
вспомнить ушедшее.
А может, я вру себе —
другая толкает стерва?
Затерявшись в толпе,
иду туда, где я был
среди первых?
Вдохновенные всплывают партии,
словно снимки счастливого бала.
А теперь я парюсь
в цехе грубой обработки металла.
...Над столом меловая висит взвесь.
Шар летит в правый угол
и отскакивает от лузы.
Видимо, нынче я и здесь —
неудачник, лузер.
В ДАЛЕКИЕ ГОДЫ
В далекие годы в школе дети чинодрал, обкомовцев
были на особом счету, и классные руководители
стояли за них горой.
А я гордился, что мои друзья детдомовцы,
ходившие по улице шумной гурьбой.
Не знаю, как сложились пути баловней,
вступили ли они за родительское наследство
в борьбу,
я разделил с безотцовщиной столовку, баню —
нелегкую их судьбу.
Наверняка любимчики оказались в надежной броне,
костюмчики все перемерили.
Но то, что им повезло больше, чем мне, —
не уверен.
ЕДИНСТВЕННАЯ СТРОЧКА
Ее не принесут на блюде,
не пришлют по почте,
заблудившуюся среди буден
единственную строчку.
Но что это: откровение,
вещее пророчество?
Или результат корпения
в звенящем одиночестве?
Поиск не из легких —
легче найти друга, женщину.
Я набираю воздух в легкие
и ныряю, как ловец жемчуга.
|
|
