 |
ГОЛОСА
№2, 2004
Владимир Строчков
. . .
Из катафорточки улыбкой и рукой
мерцая и высовываясь, манит...
Тиснение. Похоже, унибром...
Отдернут тюль...
Подернутый вуалью
коричневый вираж и желтизна...
Листва на ветке, лезущей в окно, —
начало лета?.. —
с зубчатым обрезом...
Или конец...
и трещинки, надломы,
царапины...
А сколько ж нам тогда?..
надрывы...
Это ж надо было вспомнить!
И это ж надо было так забыть!
Так завалить альбомами, делами,
открытками, годами, барахлом...
Любителем?..
Большая передержка...
И вот — всплыла и высунулась. Машет,
знак подает — расплывчатый, неясный,
напрасный, бесполезный, неспособный
ни удержать, вернуть, ни отменить
необратимость пленки, лет...
Бумага
формата 9x12...
Фрагмент почти дописанного текста,
фотострофa. А может, фотострoґфа.
Царапина...
Обрез...
Надлом...
Надрыв...
Тисненье, словом.
. . .
Для связки слов сойдет любой предлог.
Одна-две буквы — и пошли союзы,
согласия, антанты, пакты —
чтоб, сделав предложение, никак ты,
любитель-подколесин шустрой музы,
большой ходок, дать задний ход не мог.
Больной на голову второстепенный член,
искатель повода, ключа, предлога,
окна, чтоб соскочить...
Но хрен-то: этот плен,
дар этот чертов, дан тебе от Бога.
Ты на него подсел, и нет врача,
что мог бы излечить тебя, болезный.
И вот и ходишь, маешься, мыча,
ломая кайф, как сейф, и связкой слов бренча,
тяжелой, легкой, бесполезной.
. . .
Махатмый жужель над цветком
свисает, как монах над свитком,
вазообразный, но швыдкой,
жужжизни полон с преизбытком.
Мохнатый хобот, как в кивот,
в цветущий девственный живот,
росою утреннею потный,
жужженской особью цветка
пленен и опьянен слегка,
он окунает беззаботно
с как бы небрежною ленцой
и, перепачкавшись пыльцой,
всклень упивается нектаром
соустья женского, как лев,
что о-хмелев-смелев-шмелев,
урча, проникся в теплый хлев.
Нектар и сыр бывают даром
для ловких целей. И с товаром —
полна коробочка пылец —
взлетает жужень-удалец
и, семеня, по атмосфере
натужно ползает, гружён,
и снова лезет на рожон
тычинок, пестиков, за двери
интимных женских лепестков
просовывает свой шерштевень
и, пыльц в глаза пуская деве,
творит засос — и был таков,
каков бывают не робея.
Вокруг разгул страстей, скорбей,
ест скарабея воробей,
терзает коршун воробея,
а коробейник удалой,
хохматый тружень полосатый,
стремит свой звездно-волосатый
полет на новый аналой.
С цветка к цветку перевитая,
гудит шершхебель-пылесос,
шерша ляфамок — лиль и роз,
шурша в них шнобелем и тая.
Витайте, щирые шмули
и, шебурша, перелетайте
в оплодотворческой пыли,
в нектаре сладком, соль земли,
в угаре сладостном — вiтайтэ!
. . .
Гудит турецкий барабан
желудком, полным субмарин;
сбиваясь в нищий караван,
как пролетарии всех стран,
звездят двукрылые летавры,
и черноморский тамбурин
гремит двутаврами волны
о ноту соль, о валуны
и сольным ветром снищет лавры;
а по-над гребнями волны
пищат, как флейты, бакланы:
то мат у них, то рокировка.
Всей этой музыкою день
напоен всклянь, наполнен всклень.
В клавиры глянь, коли не лень, —
какая оркестровка!
. . .
бррль, уфф, спшш — малые языки моря,
недоречь, недомузыка, не понять.
|
|
